Несбывшаяся любовь императора - Елена Арсеньева

Острая зависть пронзает Варю – никогда прежде не испытывала она такого чувства! Она смотрит на сцену – и завидует. Прежде всего, само собой, она завидует Маше, такой хорошенькой в костюме Сюзанны, в этом очень изящном белом лифе с баской, такой же юбке и забавном маленьком чепчике. Она завидует красавцу Николаю Дюру, длинные ноги которого – ноги балетного танцора! – обтянуты узкими штанами до колен и белыми чулками, а короткая жилетка подчеркивает стройность его стана.

А как задорно звучит голос Николая – Фигаро!

– Так вот как, ваше сиятельство, драгоценный мой граф! Вам, оказывается, палец в рот не клади! Я-то терялся в догадках, почему это он не успел назначить меня домоправителем, как уже берет с собой в посольство и определяет на место курьера! Так, значит, ваше сиятельство, три назначения сразу: вы – посланник, я – дипломатический мальчишка на побегушках, Сюзон – штатная дама сердца, карманная посланница, и – в добрый час, курьер! Я поскачу в одну сторону, а вы в другую, прямо к моей дражайшей половине! Я, запыленный, изнемогающий от усталости, буду трудиться во славу вашего семейства, а вы тем временем будете способствовать прибавлению моего!

Зрители снова хохочут, а великий князь и кавалергарды просто-таки заливаются. Кажется, они слегка навеселе, оттого всякая более или менее смелая реплика их особенно смешит.

Варя завидует даже Ивану Ивановичу Сосницкому, играющему Бартоло. Актер и так довольно плотного сложения, а тут еще накладной живот, необходимый по роли, усиливает его толщину и делает необычайно комичным.

Ивану Ивановичу не составляет труда казаться недовольным, как и Бартоло. У него вскоре бенефис, с ним вместе должна играть Маша, однако она покидает сцену, и у Сосницкого нет достойной претендентки на эту роль. Поэтому упреки в адрес Розины звучат у него необычайно достоверно – зал сочувствует, зал аплодирует ему, а Варя… А Варя завидует!

Кажется, сейчас она завидует всему миру, даже собственной маменьке, которая появляется в эту минуту на сцене и звучно заявляет:

– Наконец-то вы здесь, вечный доктор! И как всегда, до того степенный и медлительный, что можно умереть, пока дождешься от вас помощи, совсем как в былые времена, когда люди успевали обвенчаться, несмотря на принятые вами меры предосторожности!

– А вы все такая же ехидная и язвительная! – обиженно отвечает Бартоло. – Да, но кому же здесь все-таки до меня нужда? Не случилось ли чего с графом?

– Нет, доктор, – насмешливо отвечает Марселина.

– Может статься, вероломная графиня Розина, дай-то Господи, занемогла?

– Она тоскует.

– О чем?

– Муж забыл ее.

– Ага! – радуется Бартоло. – Достойный супруг мстит за меня!

– Графа не разберешь: он и ревнивец, и повеса.

– Повеса от скуки, ревнивец из самолюбия – это ясно, – изрекает Бартоло, и в зале снова хохочут.

В императорской же ложе зрители сначала многозначительно переглядываются, а потом украдкой прыскают. Чудится, эта реплика воспринята ими как намек на некое известное лицо, над которым они не решаются смеяться, однако все же не в силах сдержать смех. Только Бенкендорф сохраняет приличное, скучное выражение лица, остальные с трудом справляются с улыбками. Великий князь что-то шепчет Скорскому, и оба они хохочут во весь голос, а потом начинают кричать:

– Браво! Фора!

Однако в это время действие уже ушло, и бурные эти аплодисменты пришлись после реплики Марселины:

– Он не умеет сердиться, вечно в добром расположении духа, видит в настоящем одни только радости и так же мало помышляет о будущем, как и о прошлом; постоянно в движении, а уж благороден, благороден…

Все зрители подхватывают аплодисменты, и Александра Егоровна, не ожидавшая такой ажитации после простенькой реплики, сначала теряется, а потом ныряет в столь глубоком реверансе, что тонет в своем кринолине.

– Браво, Асенкова! – захлебываются в императорской ложе. – Фора!

Варя закрывает глаза, чтобы сдержать слезы. Да что это с ней? Откуда эта боль в сердце, эта зависть?

Нет, это не зависть, это то чувство, которое она испытала только раз в жизни – когда узнала, что зеленоглазый сбитенщик всю ночь провел с Ирисовой. Это ревность. Но к кому, вернее, к чему она ревнует сейчас?!

К театру. К тому восторгу, который вызывает у Скорского сцена и актеры. Варе самой хочется быть сейчас очаровательной Сюзанной, веселым Фигаро, толстым Бартоло и нелепой Марселиной. Только на нее должны смотреть эти зеленые глаза, только она должна вызывать в них блеск восхищения! Только ей должны быть адресованы его аплодисменты! Ей, а не другим!

И она вдруг осознает, что это – не пустые мечты, что они вполне могут сбыться. Ее счастье – в ее собственных руках. Она должна стать актрисой, должна сама выходить на сцену, сделавшись истинной владычицей дум и сердец. И ею так же будут восторгаться, и ей станут хлопать и свешиваться с балконов, крича:

– Виват, Асенкова!

А она улыбнется ему, только ему, и крикнет:

– Здравствуйте, господин Скорский!

И он, конечно, почувствует себя польщенным, потому что ему улыбнулась Варвара Асенкова, премьерша, владычица сердец.

А когда она будет играть любовную сцену, то посмотрит не на своего партнера, пусть это даже будет милый, очаровательный Николай Дюр, а взглянет на него, на него… И все слова любви, которые нужно произносить по роли, она адресует ему, Скорскому! И он поймет, что все эти годы, минувшие с того дня, как сбитенщик пробрался в Театральную школу, синеглазая девочка не забывала его. А вот интересно, вспомнит ли он свое обещание прислать ей после премьеры синие колокольчики? Если да… Если Варя получит эти цветы, они ей станут дороже всех самых роскошных роз на свете! Она раздарит розы подругам, партнерам, швейцару, а себе оставит синие колокольчики, и будет смотреть на них, и поставит рядом с постелью, и ей приснится, что они тихо звенят, навевая мечты о невозможном счастье…

Или возможном?..

Спектакль шел своим чередом, и вот настало время антракта. Варя торопливо поправила матери грим, но теперь она была свободна, ведь Марселина на протяжении всего спектакля не меняла своего унылого наряда.

– Ты слышала, как они кричали: «Браво, Асенкова!»? – задыхаясь от счастья, спросила Александра Егоровна. – Ты слышала, как мне аплодировали, как меня вызывали? Словно вернулись те добрые времена, когда я была молода, красива и играла Сюзанну… Это значит, что подлинный талант не стареет. Понимаешь, Варвара?

Дочь кивнула, и Александра Егоровна, любуясь в зеркале своими возбужденно сверкающими глазами, всем своим и впрямь помолодевшим, похорошевшим лицом, вздохнула: