Жюльетта. Том II - Маркиз де Сад

Чтобы как-то объяснить эту нелепость, моим оппонентам придется признать, что этот бесконечно добрый бог, постоянно противореча самому себе, одной и той же рукой распределяет и добро и зло, но они тут же вспомнят о загробной жизни. На что я отвечу так: уж лучше придумать себе другого бога вместо этого творения теологов, ибо ваш бог настолько непоследователен, насколько нелеп и настолько же абсурден, насколько иллюзорен. Ах, как он добр, этот бог, который творит зло и допускает, чтобы его творили другие, бог, символ высшей справедливости, с чьего благословения невинные всегда угнетены, совершенный бог, который творит только неправедные дела! Согласитесь, что существование такого бога скорее вредно, нежели полезно для человечества и что самое разумное — устранить его навсегда.

— Безумец! — воскликнула я. — Вы же сами порочите и охаиваете пилюли, которыми торгуете: что станет с вашей властью и властью вашей Священной Коллегии, если все люди начнут мыслить так же философски, как вы сами?

— Я очень хорошо понимаю, — сказал Бернис, — что нам приходится дурачить людей, чтобы подчинить их себе. Но из этого не следует, что мы должны обманываться сами. Так в чьих глазах должны мы разоблачать этого идола, если не в глазах наших друзей или философов, которые мыслят подобно нам?

— В таком случае, — заметила Олимпия, — я была бы вам очень благодарна, если вы внесете покой в мою душу. Мне прожужжали все уши разными доктринами, но ни одна из них меня не удовлетворила — я имею в виду понятие человеческой свободы. Скажите, Бернис, что вы об этом думаете?

— Ну что ж, я объясню свою точку зрения, — отвечал знаменитый любовник мадам де Помпадур, — но это потребует от вас полного внимания, потому что эта тема для женщины может показаться довольно абстрактной.

Свободой мы называем возможность сравнивать различные образы жизни и решать, какой лучше всего подходит для вас. Теперь посмотрим, обладает или не обладает человек этой возможностью принимать решения? Я готов утверждать, что не имеет и, скорее всего, иметь не может. Все наши мысли берут свое начало в физических и материальных факторах, которые действуют независимо от нашей воли, так как эти факторы проистекают из нашей внутренней организации и из воздействия на нас внешних предметов; в свою очередь, из этих причин вытекают мотивы, следовательно, воля наша не свободна. Мы пребываем в нерешительности перед противоречивыми мотивами, но в момент принятия решения мы ничего не решаем — все определяется состоянием наших органов, которые диктуют нам решения, и мы им подчиняемся; выбор между двумя возможностями никогда от нас не зависит»: мы постоянно подчиняемся необходимости, мы ее вечные рабы, и в тот самый момент, когда нам кажется, что мы наиболее полно выражаем свою свободу, мы подвергаемся самому большому насилию. Нерешительность и неуверенность дают нам повод верить в то, что мы свободны, но эта воображаемая свобода — не что иное, как краткий миг равновесия, в котором оказываются весы судьбы. Решение приходит сразу, как только одна из чаш перевешивает другую, причем не мы сами нарушаем равновесие — это на нас действуют физические объекты, находящиеся вне нас, которые отдают нас на милость обстоятельств, делают игрушкой естественных сил, как это происходит с животными или растениями. Все дело в нервных флюидах, и разница между негодяем и честным человеком заключается лишь в степени активности животных инстинктов, составляющих эти флюиды.

«Я чувствую, что я свободен, — писал Фенелон[15], — что подчиняюсь единственно своим личным побуждениям». Это смелое утверждение доказать невозможно, но скажите, какая есть уверенность у архиепископа Кембрийского в том, что он, решившись присоединиться к красивой доктрине мадам Гийон[16], свободен выбрать противоположное решение? В крайнем случае он может доказать, что перед этим долго колебался, но не сможет убедить меня, что был волен поступить иначе. «Я изменяюсь вместе с Богом, — продолжает тот же писатель. — Я чувствую себя действительной причиной моей собственной воли». Но при этом Фенелон даже не сознает, что делает своего всемогущего бога действительной причиной всех преступлений, не понимает, что ничто не наносит такого сокрушительного удара всемогуществу бога, как свобода человека, ибо это могущество, которым вы наделяете бога и которое я готов допустить в рамках нашей дискуссии, является таковым только потому, что всевышний все решил раз и навсегда с самого начала и следует этому незыблемому, окончательному порядку, а человек пребывает пассивным зрителем, бессильным что-либо изменить и потому несвободным. Будь он свободен, он мог бы по своему желанию изменить или разрушить этот порядок и тем самым сделаться равным богу. Вот в этом и заключается вся проблема, над которой такому ярому поклоннику божества, как Фенелон, следовало бы поразмыслить получше.

Сам Ньютон с большой осторожностью ходил вокруг этой невероятно трудной проблемы и не осмеливался нf то, чтобы исследовать ее, но даже подступиться к ней, а Фенелон, более дерзкий, хотя и менее ученый, добавляет: «Когда я что-нибудь желаю, в моей воле не желать этого; когда я чего-то не желаю, в моей воле пожелать это». Да полноте, сударь, если вы не сделали того, что хотели, это случилось потому, что сделать это было не в вашей власти, и все физические причины, которые раскачивают весы, на этот раз склонили чашу в соответствующую сторону, и выбор был предопределен еще до того, как вы пришли к решению. Поэтому, сударь, вы были несвободны и никогда свободным не будете. Когда вы склонились к одному из двух возможных решений, у вас не было возможности выбрать второе, вас ослепила неуверенность, и вы приняли свои колебания за возможность сделать выбор. Однако эта неуверенность, то есть физическое следствие двух посторонних предметов, которые воздействуют на вас в одно и то же время, и свобода выбирать между ними — это две разные вещи.

— Вы меня убедили, — обрадовалась Олимпия, — ведь мысль о том, что я могла не совершать преступления, к которым имею слабость, иногда треножит мою совесть. Теперь же, зная, что я не свободна, я обрету душевный покой и буду продолжать прежнюю жизнь.

— Я приветствую это ваше намерение, — вступил в беседу Альбани, — ибо любое сожаление в любой степени бессмысленно. Оно всегда приходит слишком поздно, а когда случается возможность повторить злодеяние, страсти непременно побеждают угрызения совести.

— Очень хорошо, тогда давайте совершим какое-нибудь приятное злодейство, чтобы не утратить привычку и стереть в порошок все сожаления о прошлых дурных поступках, предложила Олимпия.