Москва, г.р. 1952 - Александр Колчинский

Однажды Константин Петрович принес нам фортепианную запись «Из еврейской народной поэзии» Шостаковича и рассказал об обстоятельствах создания этого произведения в ответ на убийство Михоэлса в 1948 году. Для такого разговора тоже требовалась определенная смелость. Тему убийства Михоэлса, да и саму еврейскую тему публично обсуждать было не принято.

Помню один из проектов нашего клуба. Он заключался в том, что мы должны были придумать, как поставить на сцене «Моцарта и Сальери» Пушкина. Мы разбились на группы, я был в одной группе с моим другом Феликсом. С юношеским максимализмом мы толковали пьесу в контрастных тонах, не признавая никаких оправданий или даже объяснений поступка Сальери. А потому мы хотели всю постановку оформить в двух цветах – желтом, символизирующем зависть Сальери, и черном, в знак неизбежной гибели Моцарта. Потом мы всем клубом пошли в театр им. Вахтангова на «Моцарта и Сальери» в постановке Симонова. Многое из придуманного в клубе нам показалось интереснее того, что мы увидели на сцене.

Португалов был удивительным человеком, я редко встречал в жизни таких бескорыстных людей. Может быть, в силу застенчивости и одиночества его тянуло работать с детьми. Константин Петрович делал это с таким искренним увлечением, что нам никогда не приходило в голову, что он чем-либо жертвует ради нас.

Вскоре после того, как я ушел из французской школы, Португалов перестал вести эти клубы, он женился, и времени, видимо, стало в обрез. Константин Петрович продолжал работать на радио, а по материалам, собранным за время преподавания, издал небольшую книгу «Серьезная музыка в школе». В этой книге приводятся многие наши высказывания и отрывки из сочинений, в том числе фрагмент моего сочинения о Бетховене.

ФЕЛИКС

Феликс Рейтбурд уже учился во французской школе, когда я туда пришел. Это был крупный сильный мальчик с веселыми серыми глазами. В двенадцать лет в нем уже была спокойная уверенность в себе, как-то само собой получалось, что он становился центром любой компании. Мы подружились не сразу, наверное, мне не хотелось делать первый шаг, я прекрасно видел, что с Феликсом все хотели дружить. К тому же он ездил в школу издалека, из Измайлова, так что общения после уроков не получалось.

В одно из воскресений в декабре 1963 года ребята из нашего класса поехали в Измайлово кататься на лыжах. Набралось человек пятнадцать-двадцать. Когда стало смеркаться, Феликс пригласил всех к себе домой. Кто-то, конечно, пойти не смог, но большинство, в том числе и я, с радостью согласились. Рейтбурды жили недалеко от Измайловского парка в новой трехкомнатной квартире, чистой, нарядной, ярко освещенной. Уже стояла роскошная елка. Нас встретила мама Феликса, сразу же продемонстрировавшая свое исключительное гостеприимство. Она усадила всю нашу промокшую ораву за стол и стала кормить вкусным обедом, а потом пирогами. Папа Феликса был почти незаметен, он был какой-то маленький, с невнятной дикцией.

С этого момента началась моя дружба с Феликсом. Он очень много читал, увлекался древней историей, рисовал гладиаторов, построения римских войск, рассказывал мне про римскую военную тактику. Мы охотно оставались с ним вдвоем дежурить по классу – убираться после уроков. Как только мы ставили стулья на парты, Феликс седлал одну из швабр и, размахивая другой шваброй, носился между рядами, изображая то гладиатора, то Айвенго, то кавалергарда 1812 года.

В седьмом классе у нас начались уроки химии, которые вел Владимир Борисович Белоцерковский по прозвищу ВБ-квадрат. Он был маленький, толстый, заметно лысеющий и все время острил. Как я теперь понимаю, учитель он был не самый лучший, половина урока уходила у него на состязание в остроумии с нарушителями дисциплины, он не умел установить правильную дистанцию с учениками. Тем не менее ВБ-квадрат любил свой предмет и умел заразить этой любовью учеников. Благодаря ему мы с Феликсом увлеклись химией. Как раз в это время вышла переводная «Химия для всех» Хоффмана, которая была гораздо интереснее, да и красивее нашего обычного школьного учебника или скучной «Общей химии» Некрасова. Мы с Феликсом читали Хоффмана и старались перещеголять друг друга, рассказывая в классе весь этот дополнительный материал.

Вместе с Феликсом мы ходили в школьный математический кружок, который вела одна из учительниц математики. В этом кружке осенью 1965 года нам раздали объявления о приеме в Вечернюю математическую школу (ВМШ) при МГУ. Нам обоим идея показалась заманчивой, и мы записались в ВМШ. Занятия проходили в здании Второй математической школы на Ленинском проспекте, позади универмага «Москва». Поскольку Феликс жил далеко, в день занятий я после школы вел его к себе домой, разогревал оставленный для нас мамой обед, и мы вместе ехали на Ленинский. К этому времени мы с Феликсом уже вместе сидели на многих уроках, вместе дурачились на переменах.

Однажды ранней весной 1966 года Феликс пришел утром в школу, прихрамывая: сбегая по лестнице, он упал и ушиб колено. Прошла пара месяцев, приближались летние каникулы, но нога у Феликса почему-то продолжала побаливать, и он по-прежнему хромал. Неожиданно в начале мая Феликса положили в больницу. Мы – несколько ребят из класса, державшиеся общей компанией, – его навещали, шутили и смеялись, не подозревая ничего серьезного, тем более что Феликса скоро выписали. 20 мая 1966 года в Москве было частичное солнечное затмение, и мы вместе с Феликсом бродили вокруг школы в поисках осколков оконного стекла и чего-нибудь горючего, чтобы это стекло закоптить и потом смотреть сквозь него на солнце.

Лето и осень 1966 года Феликс провел попеременно то в больнице, то дома. Кончились каникулы, и мы все, кто дружили с Феликсом, стали навещать его примерно раз в неделю. Его дедушка был известным врачом, заведовавшим отделением в детской Филатовской больнице, поэтому Феликс лежал в отдельной палате. Он уже ходил с костылями, нога болела, но никто из нас еще не понимал, насколько тяжело он болен. Помню, как мы сидели вдвоем с Феликсом на скамейке в старом саду больницы, под окном его палаты. Был теплый осенний день, двор завален желтыми листьями. Я играл его костылями, мы говорили о школьных делах, он мне рассказывал про новую книжку Станислава Лема, которую только что прочитал.

Посещения Феликса стали на некоторое время чем-то вроде веселого клуба. В его больничной палате мы общались с друзьями, с которыми не успели поболтать днем. В это время Феликс много читал, но избегал «вечной» литературы. Я к тому времени твердо решил, что читать надо только классику, с пренебрежением относился к научной фантастике и вообще к «развлекательному чтиву». Я не понимал, что для Феликса чтение было способом отвлечься от боли и страха: он-то уже предчувствовал, что его ждет.

К Феликсу часто приезжали учителя: Инга Васильевна, ВБ-квадрат, Португалов. Константин Петрович всегда привозил Феликсу что-нибудь новенькое – на радио делали записи популярных бардов «впрок», они не шли в эфир, но у сотрудников был к ним доступ.

В эти месяцы я еще надеялся, что Феликс может поправиться, хотя его страшный диагноз – злокачественная опухоль, саркома, – уже был мне известен. Когда, попрощавшись, я выходил из палаты, мама Феликса с отчаянным, заплаканным лицом благодарила меня за то, что я пришел. «Ну, как тебе Фелька сегодня?» – спрашивала она, и я, как умел, пытался ее утешить.

К декабрю состояние Феликса стало резко ухудшаться. Было понятно, что поражены легкие. Феликс теперь задыхался и кашлял от малейшего напряжения, даже просто от смеха. Наши визиты сократились до двадцати-тридцати минут. Однажды морозной ночью перед Новым годом мы вышли с ВБ-квадратом от Феликса, который в тот вечер задыхался особенно сильно, и стояли на остановке автобуса. Владимир Борисович сказал: «Дело очень плохо. Это вопрос нескольких месяцев». Все мы, кто ходил к Феликсу, это понимали, но сформулировать так не решались, да и просто поверить в это были не в силах.

Феликс умер на рассвете 19 марта. Еще накануне вечером он был в полном сознании, его, как обычно, кто-то навещал. Директор школы отпустил весь класс с уроков, мы поехали на Востряковское кладбище. После похорон мы с несколькими друзьями пришли ко мне домой. Долго сидели в темноте, прижавшись друг к другу и слушая какие-то случайные пластинки – просто чтобы ничего не говорить.

Смерть Феликса всегда осознавалась мною как рубеж в моей жизни, как конец детства. В первые годы не проходило и дня, чтобы я не думал о Феликсе, не горевал, что его уже нет. И чем старше я становился, тем больше дивился его поразительному мужеству. Ведь он никогда – ни словом, ни взглядом – не показал нам, что боится умирать.

БУЛАВКО И ТРУШИН

Во французской школе у меня были товарищи не только среди моих одноклассников. Я приятельствовал и с некоторыми из тех, кто учился классом старше. В частности, с Андреем Булавко, с которым я сблизился в конце седьмого класса. Это был невысокий красивый подросток с холодными глазами стального цвета. Вел он себя насмешливо и задиристо, попеременно разыгрывая из себя то толстовского Долохова, то разочарованных героев Ремарка и Хемингуэя.