Москва, г.р. 1952 - Александр Колчинский

Судьба Строганова сложилась трагически. До войны он учился музыке и подавал большие надежды, потом ушел добровольцем на фронт и был ранен в руку. С надеждами на карьеру музыканта было покончено, и Александру Федоровичу пришлось стать учителем истории. Строганов мог по памяти сыграть на рояле всю, как мне тогда казалось, мировую классику (он провел у нас несколько уроков музыки), но на школьный музыкальный клуб Александр Федорович приглашал профессиональных исполнителей. Ему даже удалось добиться, чтобы школа купила для клуба дорогой импортный рояль.

По-видимому, еще с довоенных времен у Строганова остались обширные музыкальные знакомства: у нас выступали и молодые студенты консерватории, иные из которых стали потом всемирными знаменитостями, как, например, Борис Петрушанский; и зрелые музыканты, которые играли у нас свои новые программы. Однажды он пригласил в нашу школу Марию Вениаминовну Юдину. Юдина так мало выступала, что это была сенсация на всю Москву. Небольшой актовый зал школы был набит, пришли не только родители учеников, но и люди, не имевшие отношения к нашей школе. Юдина была в монашеском темном платье, выглядела строгой и очень немолодой. Посередине концерта она перестала играть и начала читать стихи Пастернака.

Мне в тот момент было, наверное, двенадцать или тринадцать лет, и я не имел никакого представления ни о Юдиной, ни о том почитании, которым она была окружена. Помню, я с удивлением отметил, что Юдина несколько раз сбивалась.

Помимо музыки у Строганова была еще одна страсть – он был замечательным графиком. Сделанные им афиши для «четвергов» были настоящими произведениями искусства, многие я помню до сих пор. Одна из этих афиш объявляла программу Баха и была стилизована под средневековый гобелен со сложным узором из цветов и готическим шрифтом; другая объявляла произведения Шостаковича военного времени и представляла собой как бы боковину деревянного ящика с написанными с помощью грубого трафарета буквами.

Александр Федорович иногда разрешал лучшим ученикам самим вести уроки истории, вызывать к доске своих одноклассников и даже ставить им в журнал отметки (правда, карандашом). Это было так необычно, что весь класс тщательно готовил домашнее задание и сидел как завороженный.

Мне поручили подготовиться и провести урок про Васко да Гаму. Строганов попросил меня зайти к нему домой и дал книжку про да Гаму, изданную в серии ЖЗА в 1930-е годы. Благодаря этому я побывал в большой комнате в коммуналке в Гагаринском переулке, где жил Строганов. Комната вполне соответствовала хозяину: книжные полки до потолка, рояль, скульптурный портрет Бетховена в углу.

Помимо книжки Александр Федорович дал мне свои старые учительские записи для подготовки к уроку. В этих записях были цитаты из Сталина. К тому времени я уже знал о сталинских злодеяниях, а потому эти цитаты меня шокировали. По глупости я не сообразил, что каждый учитель истории в свое время был обязан делать подобные выписки, чтобы просто удержаться на службе. Я решил, что Строганов – тайный поклонник Сталина, и проникся к нему неприязнью, к сожалению, не поделившись своим «открытием» с родителями.

Позднее к «четвергам» Строганова присоединился Константин Петрович Португалов. Португалов работал на радио в музыкальной редакции и был настоящим подвижником – он мечтал сделать классическую музыку обязательной частью школьного образования. С этим он и пришел в нашу школу. В отличие от Строганова, Португалов считал, что клуб должен включать не только живое исполнение, но также прослушивание записей и их обсуждение. По-видимому, на этой почве между Португаловым и Строгановым возник конфликт, и после некоторой борьбы Константин Петрович был вынужден уйти. Строганов был уважаемый учитель, давно работавший в школе, а Португалов – почасовик с идеями, далеко не всегда приемлемыми для РОНО.

Тем не менее Константин Петрович добился очень многого. В течение нескольких лет он вел в старших классах уроки классической музыки вместо нелюбимых всеми уроков пения. Уроки эти были сдвоенными, а их посещение – добровольным, что, разумеется, было совершенно неслыханно. Представляю, чего стоило провести все это через районную школьную администрацию; правда, насчет свободного посещения Португалов, возможно, никого и не спрашивал. Самое поразительное, что уроки были настолько увлекательны, что даже самые заядлые двоечники, которым, казалось бы, всё до лампочки, приходили и тихо слушали Моцарта.

Португалов запомнился мне худым, слегка сутулым человеком с бледным, до синевы выбритым лицом, по которому иногда пробегала ироничная усмешка. Он начинал свой курс с простой программной музыки – «Карнавала животных» Сен-Санса, Римского-Корсакова, «Картинок с выставки» и постепенно переходил к более сложным вещам. В одном из классов он вел курс «История советской песни».

После того как Португалов ушел из школы, он иногда еще проводил музыкальные «четверги», состоявшие из записей, в то время как живые концерты в школе становились все реже. У Константина Петровича была большая коллекция пластинок; кроме того, в школе был студийный магнитофон, на нем Португалов проигрывал пленки, к которым имел доступ на радио.

Среди этих пленок попадались и такие, которые в то время были практически недоступны, например, оратория Карла Орфа «Кармина бурана». Насколько я знаю, она прозвучала в Советском Союзе только однажды, во время фестиваля молодежи 1957-го года. Причина замалчивания оратории Орфа заключалась в том, что она была написана в Германии в 1937 году и пользовалась огромной популярностью у нацистского руководства. Португалов рассказал нам историю средневекового сборника фольклора, который лег в основу оратории, но о симпатиях нацистов к Орфу умолчал. Возможно, он сам не знал этих подробностей, но скорее всего не хотел смущать наши юные умы информацией, не имевшей прямого отношения к музыке.

Помню, как Константин Петрович принес нам кантату Прокофьева «К 20-летию Октября», написанную на тексты «Коммунистического манифеста», работы Ленина «Что делать?» и только что принятой сталинской конституции. Хор пел речитативом: «Философы, философы, философы, лишь различным, лишь различным образом объясняли мир, а дело заключается только в том, чтоб изменить его…», – Португалов смотрел на нас с хитрецой, ожидая нашей реакции. У меня мелькнула мысль, что это издевательство, пародия; переглянулся с другими ребятами – у всех было на лицах недоумение. Никто из нас не мог себе представить, что подобного рода тексты можно петь. Кстати, я и сейчас не могу поверить, что пафос Прокофьева по отношению к использованным им идеологическим материалам был искренним, и слышу в этой музыке явный сарказм.

В конце каждого «четверга» Константин Петрович говорил: «А теперь небольшой сюрприз» и ставил, как правило, запись одного из популярных тогда бардов – Кима, Клячкина, Городницкого. Однажды он принес только что появившееся сочинение Шостаковича – «Пять романсов на слова из журнала „Крокодил“». Конечно, мы понимали, что это смешно, но казалось странным, плохо вязалось в нашем сознании с серьезностью Шостаковича.

В школе, однако, собираться становилось все сложнее. Какое-то время «четверги» проходили в доме-музее Скрябина, но потом мы лишились и этого помещения. Тогда родители моей подруги Маши Бочарниковой предложили для «четвергов» свою квартиру. Раз в неделю Португалов приносил к ним громоздкий проигрыватель, состоявший из двух чемоданчиков, и портфель с пластинками. Я вижу Португалова в невзрачном демисезонном пальто с поднятым воротником; на улице валит снег вперемежку с дождем, и Константин Петрович быстрой походкой переходит Арбат со своей ношей, входит, отряхивается, застенчиво улыбается в прихожей.

И вот я думаю сегодня: зачем Португалову и родителям Маши, обремененным работой и другими заботами, это было нужно? Машиным родителям приходилось отменять все свои дела, отключать телефон, ходить на цыпочках – квартира ведь была небольшая! И так не один и не два раза, а каждую неделю, месяц за месяцем. Все это они делали только для того, чтобы дать нам возможность собираться, слушать и обсуждать музыку.

Но и этого было мало. С 1967 года Португалов стал по понедельникам вести еще и «Клуб любителей искусств», который тоже собирался у Маши. Мы смотрели фильмы и спектакли, а потом их обсуждали и делали доклады.

Иногда наш руководитель произносил довольно рискованные речи, особенно в связи с картиной «Иван Грозный», которую мы вместе смотрели. Как раз в тот год ненадолго вышла на экраны вторая серия «Ивана Грозного», запрещенная в свое время Сталиным. Португалов, явно волнуясь, говорил с нами о параллелях между Грозным и Сталиным, о политическом терроре. Сегодня это кажется общим местом, но тогда говорить такие вещи детям никто не осмеливался.

Однажды Константин Петрович принес нам фортепианную запись «Из еврейской народной поэзии» Шостаковича и рассказал об обстоятельствах создания этого произведения в ответ на убийство Михоэлса в 1948 году. Для такого разговора тоже требовалась определенная смелость. Тему убийства Михоэлса, да и саму еврейскую тему публично обсуждать было не принято.