Якушев Люди на корточках - Неизвестно

Переверзев подождал минуту и с надеждой крикнул через дверь:

—И все-таки, как ты думаешь, на сегодняшний день есть опасность коммунистического реванша?

Ответом ему было молчание. Переверзев поправил на носу очки и недоуменно уставился на дверь. Если Стеблицкий отказывается калякать о политике, значит что-то стряслось. Как старинный приятель он не может оставаться в стороне.

— Жениться тебе, Олег Петрович, надо, вот что! — с упреком сказал Переверзев.

Олег Петровчи вышел из ванной со свертком одежды в руках. Странным образом не замечая присутствия хозяина, он быстро прошел к входной двери и пустился наутек, совершенно уже забыв о приличиях и неписанных законах мужской дружбы.

Оставшись один, Переверзев растерянно прошелся по квартире, протер очки и, разведя руками, веско сказал в тишину воображаемой аудитории:

—Тем не менее, относительно Руцкого я еще когда ему говорил! Можно было сделать выводы... А он... И даже чаю не выпил!

13.

Олегу Петровичу совсем не хотелось чаю. Выбежав на улицу, он прежде всего расстался со свидетельствами своего позора, запихав их в урну для мусора. Брюк было жалко до слез, но не являться же к Барскому с мокрым бельем под мышкой! А явиться Стеблицкий решил твердо и окончательно. Все разваливалось, как карточный домик. Желания сотрясали душу. Мучили мерзостные сны. В ушах стоял звон от автоматных очередей.

У каждого человека бывает в жизни момент, когда чаша переполнена, и он, собрав в кулак всю свою волю, отчебучивает нечто такое, после чего хорошие знакомые еще долго восклицают с плохо скрываемой завистью: “Вот на него бы никогда не подумал!” В жизни Олега Петровича как раз наступил такой момент. Самый безнравственный Бутус, увидев сейчас Олега Петровича, грозно нахохлившегося, с напряженным лицом, отчаянно марширующего по середине тротуара в ядовито-зеленых штанах, которые не прикрывали даже лодыжек, смутился бы, проглотил обидные слова и уступил дорогу.

На ходу Олег Петрович выдумал и отшлифовал речь, с которой собирается обратиться к узурпатору чудесного пиджака —там были и совесть и сострадание, и деликатность, и намек на высшие интересы, и цитата была, кажется, из Евтушенко. Помнится, Барский не брезговал Евтушенко.

Однако, когда Олег Петрович позвонил, и ему открыли дверь, вся эта замечательная речь мгновенно вылетела у него из головы. На пороге его встретил мавр.

Стеблицкий, ожидавший от Барского любой пакости, мавра все-таки не ожидал и сник. Стыдно сказать, но первым побуждением его было —сбежать. Но мавр неожиданно сложился в подобострастном поклоне и почтительными жестами пригласил войти. На нем были шаровары красного атласа, и обнаженный торс сверкал черной, как бы атласной, кожей и бугрился мускулами. Олег Петрович не посмел возразить.

Он вошел и едва не задохнулся. Вокруг был ботанический сад. Невероятным образом изо всех углов, со стен, с потолка пробивались побеги тропических растений, распускались цветы самых диковинных форм и расцветок, спиралью завивались лианы, ядовитостью зелени способные поспорить с брюками Олега Петровича. Аромат цветов был сладостноудушающим. Голова Стеблицкого закружилась, и он почти ввалился в комнату, где также буйствовала и благоухала заморская флора, порхали маленькие яркие птички, а на пушистых коврах, брошенных на траву, возлежал хозяин квартиры актер барский, облепленный со всех сторон смуглыми, почти обнаженными красавицами, примерно так, как мухи облепляют надкушенную грушу. Сравнение с грушей пришло в голову Стеблицкому не случайно —вокруг Барского стояли золотые вазы, полные свежих фруктов. На Барском был только измятый бухарский халат —точная копия того, что Олег Петрович видел давеча во сне —совершенно распахнутый, отчего мужские его достоинства бесстыдно открывались всему миру, и Олег Петрович в другое время немедленно отвел бы в смущении глаза, но под халатом вдруг обнаружилось и еще кое-что —грязно-белый пиджак, надетый прямо на голое тело. Сердце Стеблицкого застучало.

— Олежка! — завопил Барский, стряхивая с себя красавиц и раскрывая гостю объятья. -Как я рад тебя видеть!

Стеблицкий от объятий уклонился. Поймав его брезгливый взгляд, артист смутился, быстро запахнул халат и, оправдываясь, проговорил:

—Извини! Совсем забыл... Жарко тут, черт! Да ты раздевайся, а то взмокнешь! Вот, угощайся...

Он засуетился, сунул Стеблицкому в руки блюдо с халвой, налил в золотую чашу густого вина из длинногорлого сосуда. Олег Петрович посмотрел на блюдо с тоской, смирился и опустился на персидский ковер, неловко согнув ноги. Голые смуглянки вовсю таращили на него свои загадочные черные глаза, по-кошачьи сворачиваясь у ног господина, который, к слову, был вовсе на господина не похож, а имел случайный вид человека, задержавшегося в раздевалке после банных процедур.

— Я вообще-то по делу, — твердо произнес Стеблицкий и, поколебавшись, добавил дружеское, — Саша!

Блюдо с халвой он отставил в сторонку, и тут же получил взамен чашу с вином.

—Я тебя слушаю! —радостно сказал Барский и, обведя взглядом тропическое великолепие вокруг, виновато признался. —А я вот... устроил тут себе рай... на восточный манер!.. Пряности, рахат-лукум, одалиски... Одалиски они, что ли? Как правильно?

— Не знаю, — сухо сказал Стеблицкий, стараясь на одалисок не смотреть.

—Ну, один черт! Сто способов любви, представляешь себе? Гарем, одним словом! Что самое приятное —по-русски ни бельмес! Негр на кухне кофе варит... Но —устаешь, брат! Поверишь, —он интимно наклонился к уху Стеблицкого, —не могу больше —ни одного раза! Да и надоели, признаться! А уничтожить жалко — рай все-таки!

Пышная зелень почти полностью закрывала окна, и оттого в комнате было довольно сумрачно. Лицо Барского при этом освещении казалось бледно-зеленым и больным.

— Пиджак? — спросил Стеблицкий. — Действует?

Барский энергично кивнул.

—Еще как! Видали интерьерчик? Ведь что интересно —джунгли, что нас окружают, безразмерные! Я как-то на кухню пошел, полчаса бродил, заблудился! Пятое измерение... Но чувствую, —сокрушенно признался он, —приедет хозяин! С минуты на минуту... Придет обязательно. Такими вещами не разбрасываются.

Он внимательно посмотрел на Стеблицкого и сказал сочувственно:

—Вы бы воспользовались, Олег Петрович! Может быть, последний шанс... А то все сопли жуете...

Стеблицкий отвел глаза, помолчал и буркнул застенчиво:

— А я как раз и пришел... попросить на время... Напрокат. Если можно...

Барский пришел в восторг.

— А я что говорю? Я об чем толкую! Прямо сейчас и забирай!

Стеблицкий расстегнул куртку — то ли запарился, то ли готовил место для пиджака.

— Только, — осторожно напомнил он, — как бы чего не вышло, а? Милиция и прочее... Знаете, как-то это все-таки...

Барский криво усмехнулся.

— Все боитесь? Я вам дьявольскую силу отдаю, а вы — милиция!

Он отхлебнул вина из чаши, прополоскал горло и, отвернувшись, смачно плюнул в благоухающие джунгли.

—Значитца так... —сказал он. —Чтобы вам не думалось... Отчет о проделанной работе. Я ведь не только развлекался. Я совершал добрые дела. например —я восстановил сгоревший театр. Да, да, театр целехонек! Каналья Бирюлин рассматривает происшедствие, как знак свыше. И тут он прав, но интерпретирует он его в силу своего обычного убожества —у него в плане уже две новые постановки —героическая трагедия “Пепел Клааса” и самострельный дерюгинский мюзикл “Феникс” —с половецкими плясками, с дымом, порохом и лазерным лучом. Все у него есть, кроме лазерного луча, но поклялся, что добудет. Еще поклялся, что отдаст меня под суд, на каторгу, в Кайенну! Я, видите ли поджег театр, чтобы украсть пиджак! Я у него —паршивая овца, а белый пиджак —символ незапятнанного искусства. А все потому, что Пташкин-Врублевский разразился в газете восторженной статьей, где я у него наоборот —жрец святого искусства, но пиджак всетаки вынес. И тоже как символ. Видели бы они, во что превратился этот символ... Ну, с Пташкиным понятно —он с похмелья писал, от безысходности. А этот? Ведь есть официально зарегистрированный поджигатель, нет, ему обязательно нужно на меня всех собак повесить! Интриган!

— Так вы, значит, театр того... — одобрительно хмурясь, сказал Олег Петрович. — Что ж, это по-настоящему благородно...

—Не только театр, —подтвердил Барский. —Я и жену —того! Отправил к чертовой матери! Так оно лучше —и для нее, и для меня, —он поглядел Стеблицкому в глаза. —И для вас. Да не бледнейте! Она на Таити, с сумочкой из крокодиловой кожи, битком набитой стодолларовыми купюрами... всю жизнь об этом мечтала, стерва! Но что любопытно, вы где-то оказались правы —кажется, мы таки засветились. У Карпухина вчера был следователь, вынюхивал, что и как...

—Вы... —у Стеблицкого пересохло в горле. Уже когда он все решил и решился. Было жутко и вдобавок обидно. — Вы, что же, так и оставите?