Поверженные буквалисты. Из истории художественного перевода в СССР в 1920–1960-е годы - Андрей Азов

Гораздо менее известно, что после возвращения из лагеря в 1956 г. Гнедич несколько лет перерабатывала свой перевод, готовя его к публикации. Вот как об этом рассказывает Галина Сергеевна Усова:

Чтобы подготовить перевод [ «Дон Жуана»] к публикации, требовалось еще порядком над ним поработать. В тюрьме Татьяна Григорьевна пользовалась, разумеется, лишь мюллеровским англо-русским словарем, а не толковым словарем Вебстера, как ошибочно предположил Е.Г. Эткинд в первоначальном варианте своего очерка о Гнедич в журнале «Русская виза»[91]. Разумеется, никто не стал бы доставлять в тюремную камеру такую библиографическую редкость. Слава Богу, что хоть Мюллера разрешили! И не было у Гнедич в камере ни энциклопедий, ни географических, ни исторических, ни каких-то других справочников, без которых невозможно перевести такое сложное и многоплановое произведение как «Дон Жуан». Предложили работу по уточнению текста известному профессору западной литературы А.А. Смирнову. Перевод в целом Александр Александрович оценил высоко, но отметил много ошибок и неточностей. Между тем, по причине преклонного возраста и плохого здоровья, въедливая редакторская работа была ему трудна. Он привлек к работе Нину Яковлевну [Дьяконову].

Почти три года Дьяконова и Гнедич вдвоем сидели над байроновским текстом, уточняя малейшие оттенки английского смысла и сравнивая с ним русский перевод. Нина Яковлевна свежим глазом улавливала ошибки и неточности, Татьяна Григорьевна перерабатывала эти места, иной раз переписывая октавы почти заново.

В те дни, когда у Татьяны Григорьевны образовывались какие-то дела в городе, она старалась совмещать эти дела с поездками на Суворовский проспект, где жила Нина Яковлевна. Но чаще Нина Яковлевна приезжала к ней в Пушкин, и они работали там.

Примерно раз в месяц они вдвоем приезжали к А.А. Смирнову и показывали сделанные за это время куски. Почти всегда он делал еще дополнительные замечания, – и приходилось снова все исправлять и переписывать.

<…>

Во время работы над «Дон Жуаном» Татьяна Григорьевна все время просила Нину Яковлевну сидеть с ней рядом – для вдохновения. Иной раз переводчица до того уставала, что переставала что-нибудь соображать, и спрашивала у Нины Яковлевны:

– Ну объясните же мне как следует в прозе, что тут сказано? Что вы в этой октаве от меня хотите?

Нина Яковлевна терпеливо объясняла – и тут же, на месте, Татьяна Григорьевна выдавала превосходную октаву, где выражалось и помещалось именно то, что требовалось, и при том чрезвычайно тонко и изящно.

Е. Витковский напрасно и совершенно необоснованно написал в сборнике «Строфы века-2», что «когда рукопись перевода Гнедич в середине пятидесятых годов попала на издательские столы, ее на все голоса расхваливали и противопоставляли прежним неудачным переводам»[92], желая доказать, что Татьяну Григорьевну перехвалили. О нет, до того, как попасть «в издательские столы», эта многострадальная рукопись легла (причем неисчислимое количество раз!) на столы операционные. Хвалили? Да, конечно, хвалили. Противопоставляли? Естественно, потому что такого талантливого перевода еще не существовало никогда, а талант был виден при всех ошибках и неточностях.

По словам Нины Яковлевны, когда они обе утомлялись от напряженной работы, Татьяна Григорьевна предлагала развлечение:

– А посмотрим-ка это место у Шенгели!

Находили нужное место, прочитывали – и веселились от души. Иной раз, правда, как вспоминала тогда же Нина Яковлевна, Шенгели помогал правильно понять смысл октавы [2003, с. 52–54].

Итак, за почти что три года переработки «Дон Жуана» и общения с консультантами – могла ли Гнедич познакомиться с рецензией Кашкина в «Новом мире»? Несомненно! Ведь читала же она перевод Шенгели, ведь близка же ей была эта тема. А прочитав статью Кашкина, могла ли она принять к сведению его рассуждения об образе Суворова и русских солдат? Могли ли ей это подсказать редактор или консультанты? Безусловно! Исходя из этой возможности, предлагаю взглянуть на строфы, посвященные Суворову и русским войскам и обсуждавшиеся Кашкиным.

Песнь 7, строфа 46:

Байрон

But to the tale; – great joy unto the camp!To Russian, Tartar, English, French, Cossacque,O’er whom Suwarrow shone like a gas lamp,Presaging a most luminous attack;Or like a wisp along the marsh so damp,Which leads beholders on a boggy walk,He flitted to and fro a dancing light,Which all who saw it follow’d, wrong or right.

Гнедич

Но ближе к делу; лагерь ликовал,Шумели и французы и казаки,Их, как фонарь, Суворов озарял —Предчувствием блистательной атаки;Как огонек болотный, он сиялИ прыгал в надвигающемся мраке,Он двигался вперед, неустрашим,И все, не размышляя, шли за ним.

Шенгели

Вот радость в лагере (займусь опять рассказом)!Ликуют бритт, француз, татарин и казак:Суворов им сверкнул рожком с горючим газом,Как предвещание сияющих атак, —Иль огоньком, скорей, болотным, синеглазым,Что вьется у трясин, губительный маяк,Заманивая в топь. И все за ним летелиКак зачарованы, не разбирая цели.

Кашкин упрекал Шенгели за концовку этой строфы («Кое-что переводчик как будто недопонял… follow wrong or right – отголосок ходовой формулы my country wrong or right; Байрон хочет сказать, что солдаты следовали за Суворовым, что бы это им ни сулило»). У Гнедич (сложно сказать, под влиянием Кашкина или нет) стоит более близкое к его мысли «все, не размышляя, шли за ним». Заодно снята отрицательная коннотация болотного огонька, который у Байрона «leads beholders on a boggy walk» (Шенгели передает это словами «заманивая в топь») и, напротив, Суворову добавлен положительный штрих: «всех увлекал вперед, неустрашим», отсутствующий в оригинале.

Песнь 7, строфа 49:

Байрон

The whole camp rung with joy; you would have thoughtThat they were going to a marriage feast(This metaphor, I think, holds good as aught,Since there is discord after both at least):There was not now a luggage boy but soughtDanger and spoil with ardour much increased;And why? because a little – odd – old man,Stript to his shirt, was come to lead the van.

Гнедич

Весь лагерь ликовал; сказать бы можно,Что брачный пир их ожидает всех(Подобная метафора возможнаИ уложилась в строчку без помех!),Любой юнец мечтал неосторожноО битве и трофеях. Просто смех:Старик чудаковатый и вертлявыйВсех увлекал с собой во имя славы.

Шенгели

Весь лагерь ликовал, как будто бы спешаИдти на пиршество, на празднованье брака(Моя метафора, ей-богу, хороша:В обоих случаях финалом будет драка).Любой обозный ждал, в волненье чуть дыша,Когда же грабежом украсится атака?И всё лишь потому, что старичок чудной,В рубашку нарядясь, решил вести их в бой.

Кашкин ругал Шенгели за «грабеж» – у Гнедич более благородные (и вполне естественные) «битва» и «трофеи». Не удержусь от того, чтобы заметить, что третья-четвертая строки у Гнедич вышли очень слабыми, в конце шестой строки «просто смех» – такой же «упаковочный материал», за который Кашкин порицал Шенгели. В шенгелевском исполнении эта строфа выглядит гораздо достойнее, вот только концовка («в рубашку нарядясь», тогда как по смыслу Суворов, наоборот, раздевается до рубашки) смотрится неубедительно.

Песнь 7, строфа 55:

Байрон

Suwarrow chiefly was on the alert,Surveying, drilling, ordering, jesting, pondering;For the man was, we safely may assert,A thing to wonder at beyond most wondering;Hero, buffoon, half-demon, and half-dirt,Praying, instructing, desolating, plundering;Now Mars, now Momus; and when bent to stormA fortress, Harlequin in uniform.

Гнедич

Суворов появлялся здесь и там,Смеясь, бранясь, муштруя, проверяя.(Признаться вам – Суворова я самБез колебаний чудом называю!)То прост, то горд, то ласков, то упрям,То шуткою, то верой ободряя,То бог, то арлекин, то Марс, то Мом,Он гением блистал в бою любом.

Шенгели

Суворов начеку все время был; притомУчил и наблюдал, приказывал, смеялся,Шутил и взвешивал, всех убеждая в том,Что чудом из чудес он не напрасно звался.Да, полудемоном, героем и шутом,Молясь, уча, громя и руша, он являлсяДвуликой особью: он – Марс и Мом – один,А перед штурмом был – в мундире арлекин.

Эту строфу Кашкин называл «центральной строфой о Суворове»; в ней Шенгели досталось за «двуликую особь» и за попавших на рифму («на смысловой удар») «шута» и «арлекина». Гнедич, как видим, совершенно преобразила конец строфы: Суворов у нее прост, горд, ласков и упрям, он ободряет шуткою и верой; он не разрушает, не опустошает, как у Байрона; он уже не полудемон, зато блещет гением в любом бою.

Песнь 7, строфа 58:

Байрон

Suwarrow, who was standing in his shirtBefore a company of Calmucks, drilling,Exclaiming, fooling, swearing at the inert,And lecturing on the noble art of killing, —For deeming human clay but common dirt,This great philosopher was thus instillingHis maxims, which to martial comprehensionProved death in battle equal to a pension; —

Гнедич