Молох морали - Ольга Михайлова

Деветилевич и Левашов, переглянувшись, пригласили сестёр Шевандиных — Аристарх — Анастасию, Павлуша — Анну. Младший Осоргин посмотрел на Лаврентия Гейзенберга, к этому времени основательно набравшегося, и пригласил Марию Тузикову. Харитонов сидел в углу в одиночестве и нервно грыз ногти.

Танцы продолжались почти до полуночи, и всё это время, беся девиц, Нальянов не отходил от Ванды Галчинской. Он то и дело увлекал её к столу, поднимал за её здоровье бокал, шептал что-то на ухо, вёл себя как истинный влюблённый. Они то появлялись в столовой, то исчезали в танцзале, то мелькали в парке под фонарями. Девица что-то оживлённо рассказывала, Юлиан Витольдович слушал, несколько раз оттуда доносились взрывы смеха.

Елена Климентьева была оскорблена, не понимая, что мог находить Нальянов в этой испорченной особе, Анна Шевандина тоже недоумевала, Анастасия высокомерно пожимала плечами и ломала веер, зато Елизавета насмешливо кривила губы, глядя на сестёр. Что до Марии Тузиковой, она, уже не танцуя, странно бледная, сидела в углу с какой-то французской книгой, которую, впрочем, час за часом читала на одной и той же странице.

Дибич мельком заметил, что Сергей Осоргин с явным неодобрением наблюдает за парочкой, но сам был слишком занят, чтобы следить за гостями. Елена, нервная и рассерженная, всё же кокетничала с ним, явно, чтобы заставить ревновать Нальянова. Но тот упорно не отходил от Галчинской, рассказывал ей о французских коньяках, потом стал учить, как понять выдержку напитка и определить, не подделка ли это.

Андрей Данилович, который в течение всего вечера ненавязчиво ухаживал за Климентьевой, на её вопрос, давно ли Юлиан Витольдович проявляет столь низкие вкусы, тихо пояснил, что Нальянов, насколько он понимает, не ищет в женщине высоких достоинств и не умеет их оценить. Елена побледнела и ничего не ответила. Дибич видел, что Климентьева не сводила с Нальянова глаз, Аннушка Шевандина тоже пожирала его глазами, Тузикова и Галчинская были, казалось, готовы забыть свои эмансипированные взгляды, если бы это было угодно Нальянову. Таковы бабы, пронеслось у него в голове, эмансипе-то эмансипе, а всё равно — рабыни и попугаи мужчин. Даст им мужик прокламации — будут прокламации цитировать, а дал бы Писание — повторять будут за ним Писание.

Около полуночи Климентьева и Шевандины уехали: за ними прислали экипаж. Лаврентий Гейзенберг начал настаивать на отъезде «кузин», и Нальянов галантно проводил свою сильно пошатывающуюся пассию к экипажу. Сам он, несмотря на то, что пил много, казался абсолютно трезвым, при этом, как снова обратил внимание Дибич, глаза его, окружённые бурой тенью, светились, точно болотные гнилушки.

Дождь давно перестал. Нальянов, проводив девиц и Гейзенберга, вернулся в залу и уединился у окна, а на вопрос старика Ростоцкого, поедет ли он в Павловск, теперь с готовностью кивнул и ответил, что хорошо знает Павловск, у сестры его отца там дача, он обязательно приедет, хоть, может быть и чуть задержится. Потом он кивнул Дибичу и Ростоцкому, и, ни с кем не прощаясь, пошёл к двери, но вдруг остановился, увидев монаха, который всё торжество скромно просидел в углу обеденной залы.

— Ба, отец Агафангел…Вы тут зачем?

— Я, Юлиан Витольдович, записку господину Ростоцкому от протоиерея нашего привёз, пожертвования собираем на новое паникадило, да вот его превосходительство за стол меня усадили, — глаза их встретились, и тон монаха стал мягче, — отец Василий велел мне поблагодарить вас за милосердие и сострадание. Такое щедрое пожертвование, спаси вас Бог. Я к вам заходить не стал, боялся, коль снова приду, прогоните.

— Что за вздор? Приходите, — Нальянов окинул собеседника взглядом, показавшимся Дибичу больным, — всегда рад вам, — после чего вышел.

Дибич, на миг удивившись знакомству Юлиана с монахом Агафангелом, догнал Нальянова уже у ворот.

— Постойте, Юлиан Витольдович, — после чего, не получив ответа, насмешливо поздравил «холодного идола морали» с большим успехом у женщин. — У ваших ног было три влюблённых девицы, Нальянов, — с чуть заметной льстивостью проронил он.

Нальянов обернулся к нему, и взгляд его казался полусонным и вялым.

— Категории общности у вас хромают, дорогой Андрей Данилович, — лениво уточнил он. — Если быть точным, то влюблённых там было — шесть без четверти. Впрочем, этой погрешностью и впрямь можно пренебречь. Что до девиц, то там и трёх не наберётся, хоть я и не считал, конечно. Если и были времена, когда я думал, что юные девушки питаются незабудками, лунным светом и утренней росой, то они давно прошли, Дибич.

Нальянов растаял в ночи, оставив растерянного Дибича у ворот дома Ростоцкого.

Дибич чувствовал себя усталым, но не в том была беда, — Андрей Данилович чувствовал себя ещё и одураченным. Он не хотел признаваться себе, что запутался в ситуации, а снисходительно-циничные слова Нальянова, усугублённые его грубой безапелляционностью, и высказанные к тому же как-то походя, неожиданно смутили его.

Впрочем, прохлада весенней ночи скоро остудила его разгорячённую голову и успокоила нервы. Дибич вернулся к дому и сел под окном на скамью. Уход Нальянова породил среди молодых людей яростную дискуссию о революции, отголоски которой доносились до него из окна, раскрытого кем-то.

— Вся тяжесть жизни происходит от политических причин: рухнет полицейский режим, и тотчас воцарятся и здоровье, и бодрость! — голос Харитонова звучал надтреснуто и резко.

— Счастье обеспечивается материальными благами, это есть проблема распределения. Надо отнять эти блага у несправедливо владеющего ими меньшинства и тем обеспечить человеческое благополучие. А все эти сказки о простой помощи человека человеку, о простом облегчении горестей текущего дня — вредная растрата сил на мелкие и бесполезные заботы! — вмешался Сергей Осоргин.

— Хуже! Это измена ради немногих людей всему человечеству! Плоская и дешёвая благотворительность! — поддержал его Леонид.

— Неправда! Простой, реальный смысл работы среди народа принижать нельзя! Она полезна для общего дела всемирного устроения человечества! — Харитонов старался перекричать всех.

Сам Дибич задумался. Впечатления этого вечера медленно всплывали и отливались в странные и тягостные вопросы. Почему Деветилевич, который, как прекрасно было известно Дибичу, не лез за словом в карман, в присутствии Нальянова буквально немел и осмелился только на один выпад? Почему Павлуша Левашов поздоровался с Нальяновым нынче и на отпевании Вергольда у собора с вежливым подобострастьем, хоть за спиной последнего распространяет мерзейшие слухи? Насколько эти слухи лживы? Дибич вновь вспомнил о девице, приходившей к Нальянову в ночи, явно бывшей любовнице, которой Нальянов «пытался объяснить всю неосмотрительность её опрометчивого шага…» Нальянов же насмешливо подчеркнул, что не удивится, если далеко не все из оных девиц подлинно окажутся девицами…

Хлопнула дверь, и на пороге, прервав его мысли, показался Аристарх Деветилевич. Заметив Дибича, он скорчил мутную рожу, плюхнулся рядом на скамью и спросил портсигар. Тяжело затянулся, и Дибич заметил, что папироса дрожит в руке Аристарха.

— А ты давно его знаешь? — Дибич без уточнений понял, что тот спрашивает о его знакомстве с Нальяновым, ибо в гостиной Нальянов обращался преимущественно к нему.

Дипломат должен уметь видеть человека, не глядя на него, и смотреть на человека, не видя его, всегда знать, что спросить, когда не знаешь что ответить. Дибич пожал плечами и, ничего не уточняя, дипломатично перевёл разговор.

— Тебя, я вижу, он бесит?

— А тебя нет? Гадина… Понять не могу, как он это делает? Собой, конечно, приметный, но чтобы так… И ничего ведь, заметь, не делает, — Деветилевич искренне недоумевал, — а все бабы с ума сходят…

Дибич это заметил. В присутствии женщин вокруг Нальянова, казалось, точно танцевали мелкие бесенята, взгляд его завораживал, голос покорял и увлекал в неведомую бездну. Но сам Нальянов в коловращении этого любовного приворота казался подлинно бесстрастным. Он ничего не делал… или… Дибичу вспомнилось насмешливо-проникновенное: «Ревнуете?» Или все же делал?

Но с Деветилевичем Дибич откровенен не был никогда, и сейчас просто притворился, что не понял его, безразличным тоном проронив:

— Да, полно. Обычный бонвиван. Однако, неглуп, этого не отнять.

Деветилевич зло поджал губы.

— Гадина он. Бес-искуситель. Она же голову потеряла, глаз с него не сводит.

Дибич давно знал о финансовых проблемах Деветилевича, а от Левашова неоднократно слышал злобную ругань о домогательствах Аристарха к Климентьевой, его кузине. Деветилевичу, по его словам, светила долговая яма. Павлуша обмолвился тогда, что Елене по достижении двадцати одного года предстоит унаследовать состояние отца. Познакомившись с Климентьевой в Варшаве и наблюдая за ней последние пару дней в Павловске, Дибич понял, что Аристарх подлинно рискует потерей двухсот тысяч: девица не замечала кузена. Но сейчас, несмотря на гадкие намёки Левашова, Дибичу показалось, что Аристарх подлинно неравнодушен к Елене: он не просто бесился, но въявь ревновал — но не к нему, а к Нальянову.