Молох морали - Ольга Михайлова

Сергей Осоргин тоже злился и ничего не мог понять. Кто позволил этому наглому барину высказываться с таким апломбом? Сам он привык считать себя человеком, разорвавшим всякую связь с приличиями и условностями, истинным революционером. То, что приходилось работать в ненавистном министерстве — воспринимал как нечто случайное. Он помнил уроки революционного дела: «Все изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в революционере единою холодною страстью революционного дела». Он строго делил общество на категории. В первой были осуждённые, насильственная смерть которых может навести наибольший страх на правительство, лишив его умных энергических деятелей. Вторая — из тех, кому временно даруют жизнь, дабы они зверскими поступками довели народ до бунта. К третьей принадлежали высокопоставленные богатые и влиятельные скоты, которых надо опутать, сбить с толку и по возможности сделать рабами. Четвертая состояла из государственных честолюбцев и либералов, коих требовалось скомпрометировать и их руками мутить государство. Пятая категория — доктринёры и революционеры, праздно-глаголющие в кружках и на бумаге. Их надо беспрестанно толкать в действия, результатом которых будет бесследная гибель большинства и настоящий отбор немногих.

Юлиана Нальянова Сергей отнёс бы, безусловно, к первой категории, но это значило признать, что этот барин умён, а признавать этого не хотелось. Дибича Осоргин причислил к третьей, при этом младший Осоргин и не подозревал, что в подполье его самого относили к пятой категории.

Сергей оглядывал и девиц. Их тоже предписывалось делить на три разряда. Первые, пустые и бездушные, которыми можно пользоваться, другие — преданные, но не доросшие до революционного понимания, и, наконец, женщины вполне посвящённые, свои. Невесту брата Сергей не ставил и в грош — ни рыба, ни мясо, такая не попадала ни в одну из категорий, но Елену Климентьеву он сразу занёс в первую категорию, Аннушку — во вторую, туда же попала и Машка Тузикова и Ванда Галчинская. А вот Анастасия Шевандина, которой было явно тошно слушать этого лощённого мерзавца, была совсем своей, это он чувствовал. При этом было и ещё кое-что в словах этого лощёного барина, что сильно взволновало Сергея, но он надеялся, что это ему просто померещилось…

Тем временем Нальянов повернулся к Дибичу. Тот же наблюдал за Еленой Климентьевой, и, когда перевёл взгляд на Нальянова, покраснел. Юлиан тут же опустил глаза. К удивлению Дибича, ему было явно неловко.

Нальянов поднялся было, однако, путь ему преградила Аннушка Шевандина. Она со странным вызовом спросила его, в чём он видит предназначение женщины? Нальянов оторопел от неожиданности, потом пожал плечами и ответил, что никогда не задумывался об этом. Заметив потемневший взгляд Анны, брошенный на Нальянова, и покрасневшую Марию Тузикову, Илларион Харитонов поспешно заметил, что это и так понятно.

— Предназначение женщины — возбуждать в мужчине пыл благородных страстей, поддерживать чувство долга и стремление к высокому — и это назначение велико и священно.

Нальянов неожиданно улыбнулся, любезно, хоть и чуть шутовски кивнул Харитонову, как бы соглашаясь с ним. Дибич же спросил Анну, в чем она сама видит женское предназначение? Анна ненадолго смутилась, но её перебила сестра Анастасия.

— Не думаю, Анна, что это интересно господину Нальянову.

— Вы, конечно, скажете, что дело женщины — семья и кухня? — не обращая никакого внимания на реплику сестры, спросила Анна. — Вы презираете женщин, да?

Нальянов улыбнулся беззлобно, но чуть насмешливо.

— Ну, что вы, Анна Васильевна, как можно?

— И какие же женщины вас нравятся? — поинтересовалась та.

Дибич не сомневался, что на этот вопрос последует резкая отповедь, но Нальянов снизошёл до вежливого ответа.

— Смиренные, кроткие, целомудренные, — отчётливо и очень серьёзно проронил он.

— Смиренные? — возмутилась, едва не взвизгнув, Мария Тузикова, отчего брезгливо поморщились Елена Климентьева и Анна Шевандина. — Что за вздор? Неужто, если женщина несчастна, не понята и чахнет в неподходящем ей браке, душа её должна приноситься в жертву прописной морали, провозглашающей нерушимость брака и «покорность» мужу? Неужели лучше лгать и продолжать совместную жизнь с нелюбимым, недостойным человеком, чем честно и свободно соединить своё существование с тем, кого любишь?

— Насильно у нас замуж не выдают, — пожал плечами Нальянов. — И причём тут счастье? Женщин надо научить в мягкости быть твёрдыми, в терпении — неколебимыми, в преданности — стойкими. Вот и будет им счастье.

— Вы просто не знаете любви! — взвилась мадемуазель Тузикова. — Тому, кто постиг равенство мужчин и женщин перед Богом, любовь откроется во всем её величии, но пропитанному грубыми предрассудками и тому, кто ищет лишь волнений крови, а не идеала, любовь не откроется никогда!

— Тут вы правы, наверное, — кивнул Нальянов, хоть Дибичу было довольно трудно понять, с чем именно он согласился.

— Значит, вы не признаете за женщинами никаких прав? — тихо спросила Елена. Её голос раздался в гостиной впервые за весь вечер.

— Почему? Она вправе мне отказать, — Нальянов смерил девушку долгим взглядом. — Это святое право женщины. Неожиданно голос подал Аристарх Деветилевич.

— Господин Нальянов как-то в обществе уронили-с, что следует остерегаться женщины, когда она любит: она-де теряет себя в страсти и для неё ничего не имеет никакой ценности. Страсть мужчины, сказал он, может сделать из него подлеца, а может и не сделать, но страсть женщины любую превращает в фурию. Я правильно тогда понял? — спросил Деветилевич, глядя на Нальянова потемневшими глазами.

— Я это говорил, — спокойно кивнул Юлиан, не добавив ни слова.

Девицы подавленно молчали. Деветилевич же с трудом скрывал ликование. Отлично. Нальянов в своём репертуаре. Впрочем, Аристарх знал и ещё одну странность. Этот мерзавец всегда вёл себя так, но чем больше он отталкивал и игнорировал женщин, чем наглее держался, тем одержимее те влюблялись в него.

— А вас страсть делала подлецом? — поинтересовалась Елена Климентьева.

— Думаю, могу ответить твёрдо — нет. Меня постоянно упрекают в бесстрастии, мадемуазель.

— Выходит, холодный идол морали властен над страстью, Жюль? — Дибич улыбнулся.

Нальянов пожал плечами.

— Чувствительность — не преимущество, Андрей Данилович, слабость сердца — не достоинство. Любовь-то ведь, как болезнь, не знает сбывшихся надежд. Лучший из её финалов — выздоровление, обыденность и рутина, худшие — смерть. Смерть любимого, его измена и потеря, или уж… смерть самой любви. Это лучше понимать заблаговременно. — Дибич заметил, что Нальянов снова назвал его по имени-отчеству, не приняв его попытки сближения.

Плечи Маши Тузиковой брезгливо передёрнулись, Ванда Галчинская казалась странно печальной, Елена смотрела на Нальянова глазами, в которых стояли слезы. Ей казалось, что в его словах — боль обманутой любви, но, вообще-то, на холёном лице Нальянова не было и тени скорби. Он казался равнодушным и чуть сонным. И эта полусонная летаргия уже не отпускала Юлиана Витольдовича. Он сел рядом с Дибичем и молча слушал чужие разговоры, но сам в беседы не вступал. Если к нему обращались, отделывался кивками. Дибич заметил его быстрый взгляд, который поймала Анастасия Шевандина, равнодушный и чуть презрительный.

Глава 10. Ночные разговоры

Найти истину при помощи логики

можно лишь при условии,

что она уже найдена без помощи логики.

За плотно закрытым окном шуршал дождь. Тут в соседней зале раздались звуки музыки — заиграл приглашённый генералом оркестр. Дибич был уверен, что Нальянов не будет танцевать, но ошибся. Тот встал и неожиданно любезно поклонился Ванде Галчинской, галантно протягивая её руку и улыбаясь. Она подняла на него глаза, вспыхнула и явно смутилась, но Нальянов, смеясь и что-то бормоча её на ухо по-французски, уже увлёк её в соседнюю залу. Глаза его искрились томным светом, казались ласковыми и нежными.

Это приглашение подлинно удивило всех. Поражены были, и весьма неприятно, девицы. Елена Климентьева казалась просто шокированной, Анна Шевандина растерянно смотрела вслед паре, Анастасия казалась подавленной, Мария Тузикова — откровенно завидовала подруге, провожая её взглядом мутным и потемневшим. Деветилевич и Левашов выглядели одураченными. Леонид Осоргин, поджав губы, пригласил на танец невесту, Дибич, несколько секунд заворожённо следя за танцующими, вдруг опомнился и поспешно пригласил девицу Климентьеву. Растерянная и явно униженная предпочтением, которое Нальянов выказал эмансипированной нигилистке, она протянула руку Дибичу, и он тут же увлёк Елену в зал.