Вино одиночества - Ирен Немировски

— Зато деньги здесь делают на каждом шагу, — пробормотал Кароль, — мы просто купаемся в деньгах.

2 

Осенью Кароль уехал в Нью-Йорк, оставив жене новый автомобиль, колеса и фары которого сверкали золотом.

Иногда по утрам горничная будила Элен — через час надо было выезжать. Куда выезжать? Никто не знал. Утро проходило. Автомобиль ждал. Прислуга вытаскивала чемоданы, коробки со шляпами Беллы, туалетные наборы. Затем горничная проносила через вестибюль шкатулку с украшениями и футляры с румянами, усаживалась на заднее сиденье машины и ждала. Макс и Белла ругались. Из своей комнаты Элен слышала их голоса, сначала холодные и спокойные, потом на повышенных тонах и под конец яростные и озлобленные.

— Больше никогда в жизни, клянусь тебе!

— Хватит разыгрывать драму...

— Драму! Вы отравляете жизнь всем, кто окружает вас...

— Когда-то...

— Когда-то я был безумен... Но если к безумцу возвращается рассудок, разве его следует держать в смирительной рубашке всю жизнь?

— Ну так уходите, кто вас держит?

— Ах, еще раз и...

— И что? Да, да, уходите, убирайся отсюда, неблагодарный жалкий мальчишка... Нет, нет, Макс, дорогой мой, прости меня, прости... Не смотри на меня так...

Приближался полдень. Пора было обедать. За столом стояла гробовая тишина. Белла опухшими от слез глазами недвижно смотрела на улицу. Макс дрожащими руками перелистывал ресторанный справочник «Мишлен», загибая уголки страниц. Горничная со шкатулкой и футляром с румянами поднималась к себе в комнату. Шофер спал. Процессия лакеев заносила чемоданы обратно. Элен стучалась в комнату матери:

— Мама, мы сегодня едем?

— Я не знаю! Оставь меня в покое! Да и куда ехать? Уж поздно. Элен, Элен, да где же ты? Если поедем, то сейчас же, через час. Иди же отсюда! Оставь меня в покое, ради Христа! Оставьте все меня в покое! Вы хотите в могилу меня свести!..

Она плакала. Автомобиль все еще ждал. Белла велела распаковать косметику и стала приводить в порядок лицо. Шофер спрашивал Элен:

— Мадемуазель не знает, куда мы едем?

Она не знала. Она ждала. Когда ее мать с Максом наконец спускались, оба бледные, дрожащие от бешенства, было поздно. От политых дождиком улиц к ясному красноватому небу поднимался легкий туман. Они отправлялись в путь, наугад называя одну из дорог, ведущих из Парижа. Все молчали. Белла сидела со слезами на глазах, однако не вытирала их, а только нервно промокала салфеткой, боясь испортить грим на щеках, с нежностью и жалостью думая о той женщине, какой когда-то была. Кто еще на свете, кроме, может быть, мужа, помнит ту молодую женщину, гуляющую осенними вечерами по улицам Парижа, одетую по моде 1905 года, с черным шиньоном, в большой соломенной шляпе с розами и с вуалеткой из тюля?.. Тогда она была свежа, неопытна, много душилась, красилась дешевыми румянами, но ее кожа была такой белой и гладкой!.. Каким прекрасным ей казалось все вокруг!.. И зачем только она вышла замуж? Отчего человек так поздно начинает ценить жизнь, которая могла бы принадлежать ему одному? Зачем она устояла перед тем аргентинцем, с которым встретилась до замужества? Он бы непременно бросил ее, но после него были бы и другие... Она не была лицемеркой. «Чего они хотят от меня? — размышляла она. — Я не могла изменить свое тело, не могла погасить огонь в крови. Рождена ли я для роли хорошей жены и матери?.. Макс полюбил меня, потому что я не походила на привычных ему скучных буржуазных дам, а теперь не может простить мне, что я не изменилась... Но разве это моя вина?..»

Она вспомнила свой приезд в Париж пятнадцать лет тому назад, мелкий дождик, бледно-желтые вечерние огни, освещающие дома... За ней шел мужчина... Как давно это было... Он предложил проводить ее... Ах, как же ей хотелось никогда не возвращаться в Россию, больше не видеть мужа и дочь, а уехать с ним, и не потому что полюбила его, а потому что он являлся воплощением свободной счастливой жизни... Счастливой?.. А почему нет?.. Только она была еще молода и не решилась... Она боялась авантюр, нищеты... Тогда она носила в корсаже зашитый между чашечками шелковый мешочек с портретами Бориса и Элен, паспортом и билетами домой. Глупая, трусливая молодость... Единственная, невозвратимая молодость! Ей казалось, что Макс украл ее. Из-за него эти годы пролетели бессмысленно, и она не успела как следует насладиться бесценным временем, выпить каждую капельку счастья. А теперь он разлюбил ее...

Она глядела на него сквозь пелену слез. Они выехали из Парижа и теперь ехали по сельской местности. Наступила ночь. С лугов доносился аромат трав, с темнеющих в ночи ферм — запах молока. Они проезжали спящие деревни, наблюдая, как в свете фар белеет фасад дома, сверкает дорожный знак, как над папертью церкви загадочно улыбаются белые каменные ангелочки со сложенными крылышками. Откуда-то из темноты выходил бледно-рыжий пес или кот, свет фар отражался в его глазах; между ставнями появлялась старуха в белой ночной кофте. Шофер, умирая от желания спать, что-то ворчал себе под нос, тормоза автомобиля нервно скрипели, но они, как шальные, все ехали то ли в Нормандию, то ли в Прованс. Белла то и дело повторяла:

— Нам следовало ехать в другое место... Эта дорога наводит на меня тоску... Я не люблю авто... Как же все вокруг грустно и отвратительно...

И она с любовью, горечью и тревогой смотрела на холодное лицо неподвижно сидящего рядом Макса.

В полночь они остановились поужинать в пустой гостинице.

Они ели, а Элен ждала, втайне радуясь их ссоре, уже незаметной, но еще не остывшей, словно тлеющий в пепле огонь.

— Надо быть совершенно не в своем уме, чтобы ехать в такую даль!

— Отчего же вы не остались в Париже?

— Клянусь, я в последний раз поехала с вами!

— Вы утомляете меня! Какая же вы эгоистка... Сами на диете... Вам наплевать, что остальные умирают с голоду!

— Не грубите в присутствии моей дочери!

— Я не грубиян, это вы сумасшедшая!

Элен с улыбкой наблюдала за ними. Она нарочно воскрешала в памяти те недалекие времена, когда, так же сидя между ними, она с ужасом примечала каждое их движение, подскакивала от каждой резкой ноты в голосе, зная, что мать, как всегда, сорвет злость на ней или на беззащитной мадемуазель Роз... Теперь ничто на свете не заставит ее страдать...

Сверкая красивыми зубами, она уплетала омлет с салом и холодным мясом, запивала хорошим вином и, тихо радуясь, слушала перебранку, которая уже не пугала ее, как однажды театральный гром перестает наводить ужас на ребенка. Словно ударами дубин, они лупили друг друга пошлыми словами, выискивали в них так называемый скрытый смысл, повторялись, вспоминали то, что было год, пять лет назад, безжалостно копались в каждом слове, стараясь отыскать те, которые легче превратно истолковать.

«И эти двое когда-то любили друг друга», — с презрением думала Элен.

Однако она была пока слишком молода, чтобы увидеть истекающую кровью, агонизирующую, но еще живую любовь Макса и его престарелой любовницы.

«Когда же это случилось? — размышляла она. — И до чего быстро... Он ведь так ее любил... Вероятно, в Финляндии, когда я была влюблена в Фреда и ничего не замечала...»

Она злорадно наблюдала за ними. Белла оттолкнула тарелку и разразилась рыданиями; слезы катились, размазывая румяна; когда-то ее рыдания, как яд от незаметных укусов, проникали в самое сердце Макса. Теперь же он шипел сквозь зубы, яростно озираясь по сторонам:

— Довольно! Вы выставляете меня дураком! — Он со злостью оттолкнул стул. — Ах, как же мне это надоело!.. Пойдемте, если вам угодно!.. Пойдем, Элен!..

Пока Белла, все еще плача, пудрилась над своей тарелкой с остатками еды и скорбно считала каждую проступившую от слез морщинку, Макс с Элен ждали ее на крыльце, залитом лунным светом.

— О Элен! — сказал он хриплым, измученным голосом. — Дорогая Элен, я так несчастен...

— Вы преувеличиваете...

— Смотри, какая умница! — возмущенно воскликнул он. — Ты-то не страдаешь...

— Теперь уже нет...

Белла вышла, они снова отправились в путь и проехали всю ночь в полном молчании.

На следующий день они остановились в одной из деревенских гостиниц, которые, словно грибы после дождя, появлялись по всей Франции. Прислуга в них была наряжена в опереточных нормандок, носила кружевные чепчики и фартучки из розовой тафты, то и дело спотыкаясь, бегала по траве на высоких каблуках, разнося тонкое вино в крестьянских кувшинах и фарфоровые блюдечки с отколотыми краями, на которых лежали небрежно сложенные пополам счета на пятьсот или шестьсот франков за обед трех человек. В разгар инфляции это была лишь иллюзия благополучия... Жемчужные ожерелья змейками струились в крапиве, а в траве лежали приласканные за гроши альфонсы с волосатой грудью нараспашку и красными влажными руками мясников.