Вино одиночества - Ирен Немировски

«Как же он любит ее... Ну, конечно, я и так знала, что он любит ее, она ведь его жена, — думала девушка, стараясь не показать своей досады. — Что это со мной?.. Я-то одна...»

Элен села на подоконник и рассеянно посмотрела на падающий снег.

Терзаемая незнакомой прежде болью, она размышляла:

«Он так сильно любит их, смотрит на нее, держит за руки сыновей... Не думаю, что ему есть до меня дело, хотя пять минут назад он меня так нежно гладил и целовал... Ах, к счастью, я не сказала, что люблю его... Но люблю ли я его?.. Не знаю, в любом случае мне больно, а я еще слишком молода, чтобы страдать из-за мужчины...»

Она с ненавистью посмотрела на мать и Макса:

«Это все из-за них... Как я ненавижу его, я бы хотела его убить! — по-детски думала Элен, наблюдая за Максом. И вдруг ее озарило: — Какая же я глупая... Ведь я могу запросто отомстить... Я сумела понравиться Фреду Рейсу, за которым бегают все женщины... Макс — всего лишь мужчина... И если я захочу... О Боже, убереги меня от этого соблазна. Однако она это заслужила... Моя бедная мадемуазель Роз страдала из-за них... Простить? Во имя чего?.. Да, я знаю, Бог сказал: “Аз воздам”. Ах, будь что будет, я не святая и не могу ее простить! Погоди, погоди, ты у меня попляшешь! Ты еще поплачешь, как плакала я! Ты меня не научила доброте и прощению! Да ты меня ничему не научила, кроме как бояться тебя и хорошо вести себя за столом! Как же я ненавижу все это, я так страдаю, мир такой злой! Погоди, погоди, старушка моя!»

Лампа отбросила последний луч света и погасла. Мужчины, бранясь, махали зажженными сигаретами.

— Ну вот, не осталось ни капли керосина, на кухне тоже пусто...

— Я знаю, где лежат свечи, — сказала Элен.

Она отыскала две; одну из них поставили между игроками, другую на пианино, чтобы в гостиной, которую Элен не суждено было увидеть вновь, стало хоть чуточку светлее.

Дети дремали. Какой-то мужчина то и дело повторял:

— Пожалуй, нам бы лучше пойти и лечь спать, глупо тут сидеть... Что мы здесь делаем?

Но женщины с тревогой в голосе говорили:

— Посидим все вместе, так спокойнее...

Первые выстрелы раздались около полуночи.

Побледнев от ужаса, мужчины бросили карты:

— Ну, на этот раз...

Матери прижали к себе детей. Перестрелка то приближалась, то удалялась.

— Потушите свет! — раздался чей-то тревожный голос.

Несколько человек бросились задувать свечи. В темноте Элен слышала тяжелое прерывистое дыхание и вздохи:

— Боже мой, Боже мой, Господи Боже...

Она тихонько усмехнулась, ей нравились звуки выстрелов; тело ее трепетало от радости и дикого возбуждения.

«Как же они боятся, какие они все жалкие! А я не боюсь! Ни за кого не тревожусь! Мне весело, мне просто весело», — думала она, и стрельба, риск смерти превращались для нее в дикую, головокружительную игру. Ее захлестнуло ощущение собственной силы и какое-то злорадное веселье; ничего подобного она раньше не испытывала... Элен предчувствовала, что когда-нибудь ее любимый человек, ее ребенок отнимут у нее эту силу и, подобно остальным, она станет частью стада, которое в страхе жмется к родным. Все молчали. Матери кутали детей, полагая, что никто из них не доживет до утра. В темноте было слышно, как скрипят набитые золотом пояса; тихонько заплакал ребенок; плед старого Хааса упал на пол; он застонал и жалобно вздохнул; его старуха жена, опасаясь, что волнение и морозная ночь погубят больного, всхлипнула и притворно заворчала:

— Господи, нет мне с тобой покоя, бедный мой муженек...

Макс и Фред поехали в деревню за лошадьми. Наступало утро, а их все не было. Мадам Рейс спросила:

— У кого есть спиртное? Надо будет дать им выпить, когда они вернутся. Ночь-то морозная.

Она говорила мягким и спокойным голосом, как будто речь шла об обычной прогулке по полю. Элен пожала плечами.

«Бедная женщина! Неужели она не понимает, что они могут уже никогда не вернуться?» — подумала она.

Госпожа Хаас, позвякивая висевшими на поясе ключами, ушла в свою комнату и вскоре вернулась с бутылкой спирта. Мадам Рейс, взяв бутылку, поблагодарила ее. Когда кто-нибудь зажигал свечу, Элен замечала, что лицо ее было мертвенно-бледным.

«Она слишком сильно любит его, чтобы отчаиваться!» — подумала Элен, и в ее сердце просыпались запоздалые угрызения совести. — Если сильно любишь, смерти так легко не уступишь. Говорят, что любовь защищает. Даже если он не вернется, заблудится в снегах или в него попадет шальная пуля, она будет ждать его... Преданно... Возможно ли, что она ничего не заметила? Ах, а если она все давно поняла, ведь она, должно быть, уже привыкла... Только ничего не говорит. Она права. Конечно, Фред принадлежит только ей...»

Она взглянула на свою дрожащую от страха мать, которая с надеждой смотрела в окно, а госпожа Хаас тихо, с иронией говорила ей:

— Голубушка, ну зачем же так изводиться? Главное, ваша дочь рядом...

Элен казалось, что каждый из присутствующих невольно открывал ей свое сердце; она сидела на подоконнике посреди этой неразличимой в темноте толпы, болтала ногами и слушала ужасный гул нескончаемой перестрелки... Из страха, что пуля попадет в окно, все вышли из комнаты и расселись на лестнице, прижавшись друг к другу, как стадо овец. Кроме Элен в гостиной была только чахоточная девушка, которая неслышно вошла, села на табурет у пианино и принялась играть, едва дотрагиваясь до клавиш. Элен открыла ставни, и лунный свет разлился на клавиатуре и на худых руках, играющих искрометную, озорную мелодию.

— Моцарт! — сказала девушка.

Они ни о чем не поговорили и больше никогда не увидятся... Закрыв лицо руками, Элен слушала нежную, насмешливую мелодию, дразнящие смерть бойкие аккорды и упивалась пьянящим чувством — быть собой, Элен Кароль, «сильнее и свободнее всех»...

Утром ее позвали, лошадей уже подогнали к дому.

— Всем места может не хватить! — сказал Рейс. — Сначала женщины и дети.

Но женщины запротестовали:

— Нет, поедем все вместе...

Белла взяла Макса за руку:

— Все вместе... — Но потом она вспомнила об Элен и поспешно спросила: — Ты взяла пальто?.. А шаль? Ты не взяла шаль? Ты уже большая, а я все еще должна думать за тебя...

Элен подошла к Рейсу:

— Куда вы едете? Можно мне с вами?

— Нет, нам придется разъехаться на границе леса, чтобы не привлекать внимания, а там каждый поедет со своими.

— Понятно, — пробормотала она.

Повозки ждали, выстроившись в ряд у крыльца, как раньше, когда они собирались на танцы к красногвардейцам, теперь расстрелянным и лежащим в земле.

Горизонт освещали далекие огни, от которых покрытые снегом сосны казались розоватыми под нежно-серым утренним небом.

— Прощайте же! — сказал Фред. Он украдкой прижался губами к холодной щеке Элен и тихонько повторил: — Прощай, моя малышка...

И они расстались.

5 

Гельсингфорс, куда Каролей занесло весной после долгой, изнурительной дороги, был мирным приветливым городком. Вдоль его улиц росли цветущие кусты сирени. В это время года небо здесь окутывают прозрачные майские сумерки, но оно не темнеет и до самого утра излучает нежный молочный свет. Элен отдали в пансион вдовы финского пастора, уважаемой фру Мартенс, посвятившей себя добродетели и воспитанию детей. Это была маленькая подвижная женщина со светлыми волосами, сухой кожей и лиловым носом, который когда-то был обморожен, отчего на нем осталась трещинка. Она учила Элен немецкому языку и вслух читала ей «Mutter Sorge»[15]. Во время чтения Элен наблюдала, как под сухой кожей шеи старой женщины катается выпуклая, как адамово яблоко, косточка; она не слушала ее ни секунды и мечтала в свое удовольствие.

Она не чувствовала себя несчастной, но ей было ужасно скучно. Однако Элен сожалела не только о Фреде Рейсе, наоборот, о нем она на удивление быстро забыла... Ей не хватало свободы, снежных просторов, риска, той бурной жизни, которую она не могла выбросить из головы.

По вечерам, когда малыши Мартенс пели в хоре: «Oh, Tannenbaum, oh, Tannenbaum, wie grün sind deine Blätter!..»[16] — она с удовольствием слушала их звонкие нежные голоса, размышляя: «Грохот пушек... Опасность, хоть какая!.. Лишь бы жить!.. Жить!.. Или быть как все дети... Иметь мать, как у других!.. Хотя теперь слишком поздно... Мне шестнадцать, и мое сердце уже исполнено горечи...»

Осенняя луна освещала холодным светом утопающую в зелени гостиную; Элен стояла у окна, смотрела на сверкающий в темноте залив и думала: «Я хочу отомстить... Неужели я умру, так и не отомстив ей?»

С той ночи, когда эта мысль впервые пришла ей в голову, она беспрерывно думала об этом:

«Украсть у нее Макса! Отплатить им за все, что я пережила!.. Я не просила, чтобы меня рожали... всем было наплевать... Меня выбросили на эту землю, заставили вырасти!.. Мало того! Родить ребенка и не дать ему ни крошки, ни частички любви — настоящее преступление! Отомстить!.. Ах, я не смогу отказаться от этого соблазна!.. Господи, даже не просите меня об этом!.. Мне кажется, я скорее умру, чем откажусь!.. Украсть у нее ее любовника!.. Мне, девчонке!..»