Штрафбат. Приказано уничтожить - Андрей Орлов

На какой-то миг ему сделалось любопытно. Присел на корточки и стал всматриваться немцу в глаза. Как долго продолжалась эта дуэль? Фашист выдержал взгляд, смотрел открыто, не моргая, всем своим видом выражая презрение. Простой немецкий парень, не эсэсовец – обычный мобилизованный. «Кто мы для них? – озадачился Зорин. – Толпа варваров, нелюди, далекие от цивилизации, полудикари, захватившие шестую часть плодородной суши, сами толком не способные ей распорядиться и не дающие другим?»

Штык, прикрученный к карабину, пронзил грудную клетку, немец икнул, блеванул кровью, и на том все закончилось. Кармазов поставил ногу ему на грудь, чтобы удобнее было вытаскивать штык, извлек его из тела, посмотрел подозрительно.

– Задумался ты что-то, Зорин. Все в порядке?

– Нормально, – очнулся Алексей и пошутил, – пушечное ранение в голову, жить буду. Слушай, Кармазов, я даже не знаю, как тебя зовут. У тебя имя есть, или так обходишься?

Кармазов оскалил прокуренные зубы. Взялся шутливо расшаркиваться, чтобы отрекомендоваться, но хлопнул выстрел у него за спиной. Кармазов вздрогнул, посмотрел на Зорина как-то неуверенно, словно забыл свое имя, и повалился ему на руки. И вновь предательское отупение смазало реакцию. Бывший сержант сползал на землю, Зорин поддерживал его, не понимая, почему на спине у солдата расплывается багровое пятно. Сполз, разлегся, застыл остекленевший взгляд. «А ведь он, получается, прикрыл меня», – дошло до Алексея.

Из оцепенения выдернул отчаянный вопль Мишки Вершинина. Взъерошенный, глотая слезы, он поливал траву из «шмайссера». Там что-то перекатилось метрах в тридцати, замельтешило – фашистский солдат, задержавшийся на поле, пустился наутек. Стреляли все, кто оказался поблизости. Несколько мгновений тот петлял, потом задергался, как марионетка в руках кукловода, пули рвали материю на спине…

– Все назад, занять позиции! – окрепшим командирским голосом взывал Колыванцев. «Живучий он какой-то, – отметил машинально Алексей, – а ведь офицерскую форму издалека видно…»

Проще было умереть, чем пережить этот страшный день. Победа пирровой не была, но тринадцать человек из сорока девяти погибли. Стонали раненые. «Тяжелых» было трое – медбрат Карпенко, исправно исполнявший свои обязанности, невзирая на легкое ранение в руку, затащил их под обрыв на террасу, нависающую над рекой, и пытался хоть как-то облегчить им участь, что в условиях отсутствия санчасти было делом проблематичным. Легкораненые оставались в строю, врачевались сами, чему способствовали немецкие аптечки и немецкий же перевязочный материал. Солдаты глухо роптали; брошенные своими, зажатые с двух сторон, начинающие испытывать нехватку боеприпасов – на что им было рассчитывать? Зорин видел, как переживает младший лейтенант Колыванцев. Подчиненные отбили атаку, накосили не меньше полусотни солдат противника, но что дальше? А если танки пойдут? У штрафников-то ни одного противотанкового ружья, ни одной противотанковой гранаты, одним энтузиазмом и верой в победу подбивать танки сложно, да и что останется от того энтузиазма через полчаса? К прочим неприятностям у самого офицера начинала гноиться рука, он сматывал грязный бинт, помогая себе зубами, скулы посинели от боли…

Вершинин напевал что-то грустное, тоскливо поглядывал на Зорина, не решаясь завести беседу.

– Только не надо про Кармазова, Мишка, – попросил Алексей. – Мол, накаркал, сам напросился, все там будем. Отдыхай, скоро снова начнется. Посмотри, какая природа тут обалденная. Цветочки, кузнечики чирикают…

– Посвистывает что-то, – в тон ему пробормотал Мишка и приподнял голову. – Послушай, так это же… – Он сделал глаза по полтиннику.

– Ложись! – ахнул Зорин, схватил его за загривок и прижал к земле. Взрыв прогремел метрах в тридцати от позиций, в гуще мертвых. Разлетелись ошметки земли, фрагменты мертвой плоти. Солдаты прижались к земле. За первым взрывом последовал второй – примерно там же, где и первый. И снова свист – нарастающий, ужасный, берущий за душу, от которого от страха отнимаются ноги. Прогремело громоподобно, уже метрах в пятнадцати, ударная волна накрыла позиции.

– Никому не вставать! – отчаянно прокричал Колыванцев. – Лежать! Держимся!

– Мужики! – выкрикнул кто-то догадливый, – это из минометов садят!

Сбывался, похоже, один из самых мрачных сценариев. На опушку западного леса гитлеровцы подтянули минометную батарею и неторопливо начали пристреливаться – издалека, деликатно, чтобы не повредить мост. И у них получалось. Мины летели по навесной траектории, взрываясь все ближе к позициям. Шестая, седьмая… Солдаты кричали от страха, жались на дно окопов, наваливали на себя мешки с песком. В двух шагах от скорчившегося Алексея кто-то молился: спаси, Господи, сохрани… Не сохранил и не спас. Очередная мина взорвалась на бруствере; посекло осколками, завалило землей всех, кто там находился. Еще одна прошла с перелетом, рванула слева от моста, под обрывом – на террасе, где укрыл тяжелораненых медбрат Карпенко. Немцы пристрелялись и работали теперь почти ювелирно. Ни одна из мин не сработала на мосту. Зато позиции штрафников при въезде на переправу и у обрыва накрыло серией мощных взрывов. Кричали раненые, пораженные осколками, кто-то кашлял, отплевываясь. Кто-то истошно вопил, что не может все это выносить, лучше подохнуть! Зорин терпел, закрыв голову руками. Стучал зубами Мишка, икал так громко, словно его припоминала на том свете вся их бывшая разведрота во главе с капитаном Калмаковым. Спасало то, что свое укрытие они сооружали не абы как. Окоп вырыли в полный профиль, обложились глиняными комьями, так что погубить их могло лишь прямое попадание. Прогремело в соседнем окопе. Дрогнула земля. Что-то плюхнулось на бруствер. Зорин открыл глаза и в ужасе уставился на мертвого Гончарова – вернее, на то, что осталось от мертвого Гончарова…

– Товарищ младший лейтенант! – истерично завизжал кто-то. – Вы там живы еще? Что нам делать-то? Ведь всех поубивают!

– Держаться! – орал Колыванцев.

– Товарищ младший лейтенант! – Зорин не узнал своего голоса. – Прикажите отступать к переправе! Там переждем! Немцы не будут вести огонь по мосту!

Казалось бы, простое логическое решение – но откуда у некоторых офицеров эта склонность к ослиному упрямству? Разве геройски погибнуть – это есть основная задача солдата? Или все же выжить любой ценой, победить осточертевшего врага? Из Колыванцева мог бы вырасти здравомыслящий, толковый офицер, не соображай он так долго и трудно.

– Рота, все на мост! – гаркнул он.

Кинулись оборванные, израненные, на злосчастный «акведук». Бежали, пригибаясь, гонимые страхом, сопровождаемые воем мин за спиной. Кто-то падал, спотыкаясь, об него тут же запинались другие, катились кубарем, матерясь. Поспешно ковыляли раненые. Зорин как в воду глядел – немцы как огня боялись повредить мост. Взрывы остались за спиной, осколки до бревенчатого наката уже не долетали. Разрывы мин утюжили позиции. Люди падали, молитвенно смотрели в небо – неужели пронесло? Наступила тишина. Осела пыль. Живых и невредимых оставалось совсем немного – из тех, что выжили в первой драке, уцелело не больше половины. Люди ошарашенно трясли головами, выбивали звон из ушей.

– Посмотрите, товарищ младший лейтенант, они же над нами потешаются! – обиженно прокричал Антохин. Мог бы и не орать, его неплохо слышали все, кроме самого Антохина.

На опушке западного леса, метрах в семистах от моста, копошились человеческие фигурки в полевой форме вермахта. Перетаскивали какие-то ящики, приветливо махали советским солдатам. Какой-то юморист повернулся задницей, нагнулся и принялся подпрыгивать, как козел, шлепая себя по мягкому месту.

– Ну, все, они напросились, сейчас получат, – процедил оскорбленный Ахнович, сделал резкий жест подбородком, словно избавляясь от удавки, и засеменил обратно на перепаханные минами позиции.

– Куда, боец? – спохватился Колыванцев.

– Да не дрейфьте, товарищ младший лейтенант, не убегу, – бросил через плечо штрафник.

– А и впрямь, куда он денется, – захохотал неунывающий Мошкин.

Ахнович перепрыгивал через вздыбленные пласты земли, карабкался по мертвым, установил на бруствер пулемет покойного Лихачева, который, всем смертям назло, оказался целым и невредимым. Какое-то время он возился с пулеметной лентой, гнездился на амбразуре, отыскивая упоры для локтей. «А ведь у этой штуки неплохая поражающая способность, – сообразил Зорин. – И семьсот метров не расстояние».

Солдаты с нарастающим любопытством следили за происходящим. Ахнович как-то хвастался, что пулемет для него – излюбленное оружие, и даже Лихачеву в этом деле он даст десять очков вперед. Он долго целился, выискивая подходящую мишень, тер глаза, снова припадал к прицелу. А немцы на опушке не ждали каверзы, занимались своими делами… Длинная очередь разорвала хрупкую тишину. Ахнович давил на гашетку, отпускал, снова давил. Лента на 250 патронов двигалась неторопливо, рывками. Стрелял он не по людям, мишень была другой. Солдаты на опушке присели, когда над головами засвистели пули. Кто-то залег, другие бросились в лес, но далеко не ушли. Целью Ахновича были ящики с минами, лежащие аккуратными рядами позади шеренги минометов. Немцам в голову не приходило, что они могут стать мишенью. От попадания крупнокалиберной пули сдетонировала одна из мин с уже вставленным взрывателем.