В Венеции - Джеймс Купер

— Монастырская жизнь мало подходит к характеру моей воспитанницы, — ответил сухо синьор Градениго, — и я не рискнул бы проделать с ней такой опыт: золото — ключ, отпирающий самые крепкие кельи. Впрочем, по-совести, мы и не можем запирать в тюрьму ребенка, порученного попечению правительства.

— Синьор Градениго, мы имели уже по этому поводу серьезное совещание и советовались с его высочеством, мнение которого согласно с нашим. Ваш личный интерес к этой особе мог бы затемнить ваше обыкновенно здравое, суждение; без этого, будьте уверены, мы пригласили бы и вас на совещание.

— Было решено, — продолжал другой из судей, — найти приличное уединенное место для донны Виолетты. Ты будешь пока освобожден от тяжелой должности опекуна, которая отнимала у тебя много времени.

Несмотря на вежливый тон этого сообщения, синьор Градениго понял, в чем его подозревали, но, чтобы избежать дальнейших обвинений, он с деланной признательностью ответил своим товарищам:

— Я вижу, что его высочество дож и вы, мои уважаемые товарищи, собрали этот совет, руководимые вашей сердечной добротой и расположением ко мне. Признаюсь, что очень не легко руководить капризным воображением женщины, но я готов снова взять на себя эту обязанность, когда это будет угодно правительству.

— Никто в этом не сомневается. Мы не можем не сознавать, что вы единственный человек, которому можно доверить это дело. Вы, конечно, согласны с нами, синьор, что было бы недостойно правительства республики оставить его воспитанницу в таком положении, которое может навлечь незаслуженные нарекания на одного из наиболее уважаемых и знатных граждан. Верьте мне, в этом деле мы меньше думали о самой Венеции, чем об ваших интересах, потому что, если бы неаполитанец разрушил наши планы, то на вас первого пало бы обвинение в этой неудаче.

Покончив с вопросом, требовавшим большого такта, так как дело касалось одного из членов Совета. Трое принялись за другие дела с тем поддельным безразличием, которое умеют придавать себе люди, привыкшие к интригам.

— Так как мы все так счастливо пришли к соглашению в деле донны Виолетты, — заметил холодно старший из сенаторов, — то мы можем просмотреть список очередных дел. Что говорит нам нового Львиная Пасть?

— Обыкновенные ничтожные обвинения, рождающиеся на почве личной злобы, — ответил другой. — Один доносит на своего соседа, что тот не исполняет правил религии, не соблюдает постов.

— Нет ли чего поинтереснее?

— Покинутая жена жалуется на своего мужа… А вот кто-то сетует на медлительность судей.

— На это надо обратить внимание, потому что дело тут касается репутации святого Марка…

— Э, полноте, — прервал синьор Градениго, — суд действует благоразумно. Тут тяжба одного торговца, который, как говорят, владеет важными тайнами. Это дело требует серьезных соображений, могу вас в этом уверить.

— Разорвите донос. Есть еще что-нибудь?

— Ничего серьезного.

— В таком случае не поговорим ли мы с его высочеством дожем, синьор?

— Но вы забываете о рыбаке, — заметил строго дон Градениго.

— Верно, верно! Ничто нужное не ускользнет от тебя, Градениго.

Старый сенатор, слишком опытный, чтобы поверить в искренность этих слов, все же счел нужным показаться польщенным и многократными поклонами ответить на сделанный ему комплимент. Когда эта комедия окончилась, Трое открыли совещание по делу рыбака.

Заседание Совета на этот раз продолжалось так долго, что, когда оно окончилось, башенные часы на площади медленно пробили полночь.

— Дож, я думаю, ожидает нас с нетерпением, — сказал один из членов. — Мне показалось, что его высочество был более обыкновенного утомлен в этот раз на празднике.

— Его высочество уже не молод, синьор. Ведь он гораздо старше нас всех. Боюсь, что его пребывание у власти уже непродолжительно!

— Конечно, в нем уже видна дряхлость. Это достойный правитель, и с его смертью мы потеряем в нем отца. Синьор Градениго, ты сегодня особенно задумчив и никогда не был так молчалив со своими друзьями.

— Но это не значит, что я менее признателен им за дружбу, синьор. И если лицо мое кажется грустным, то лично я доволен. Радость, как и горе, вызывает иногда слезы.

Оба сенатора взглянули с видимым сожалением на своего товарища, и Трое покинули Залу Приговоров. Вошедшие слуги потушили огни, и зала погрузилась в темноту.

Глава XIV

Несмотря на поздний час, музыка еще раздавалась на каналах Венеции. Пьяцетта была еще освещена и наполнена праздной толпой, которая, казалось, не знала усталости.

Жилище донны Виолетты находилось вдали от места развлечений, но все же неясный гул голосов и звуки духовых инструментов время от времени долетали и сюда.

Луна оставляла в тени всю ту часть узкого канала, на которую выходили окна внутренних покоев Виолетты.

Девушка отдыхала на балконе, висевшем над водою. Ее постоянная спутница, которая была в то же время и ее наставницей, сидела около нее, а их общий духовник находился внутри комнаты.

— Может быть, есть на свете более великолепные города, но в такую ночь ничто не может сравниться с Венецией, — сказала Виолетта, отходя от перил балкона.

— Ну, нет, дочь моя, — отозвался монах, — из всех городов знойной Италии Неаполь самый красивый и наиболее одаренный природой город.

— Должно быть, это и на самом деле необыкновенный город, если может воспламенять даже ваше воображение.

— Это замечание справедливо: я предался воспоминаниям молодости более, чем это подобало бы мне…

В это время на канале, под балконом Виолетты, послышалась музыка. Девушка вздрогнула, щеки ее вспыхнули румянцем, и она, казалось, переживала то сладостное ощущение, которое возбуждает нежная и красивая музыка.

— Это едут музыканты, — заметила тихо донна Флоринда.

— Нет, это какой-то кавалер. На гондоле много слуг и гондольеров в ливреях.

Нельзя было дольше сомневаться: это была серенада. Хотя серенады — дело обычное в Венеции, но под окнами донны Виолетты она давалась впервые. Уединенная жизнь девушки, строгий надзор над ней обрекали на неудачу подобные попытки молодых людей.

— Это для меня! — прошептала Виолетта, дрожа и от страха, и от радости.

— В самом деле, это для кого-нибудь из нас, — ответила осторожно донна Флоринда.

— Для кого бы то ни было, но это дерзость, — сказал монах.

— Ах, это ария на слова Петрарки!

— В первой гондоле музыканты в ливреях какой-то патрицианской фамилии, а во второй — один только кавалер, — сказала донна Флоринда, внимательно рассматривавшая гондолы.