В Венеции - Джеймс Купер

— Действительно так, славный сенатор. Этим самым кольцом господин наш дож обручился сегодня с Адриатикой в присутствии послов и народа.

— Можешь ли ты что-нибудь сказать по этому поводу, Джакопо?

— Нет, синьор; это для меня совершенно неожиданно.

Секретарь продолжал:

— Антонио, ты должен рассказать все подробно, каким образом попало к тебе это кольцо? Но говори только правду, если ты дорожишь жизнью.

— Должно быть, вам часто говорят неправду, синьор, что вы так угрожаете, но мы, из лагун, не боимся говорить о том, что видели и что сделали. Итак, синьор, между нами, рыбаками, существует предание, что будто в давние времена жил один рыбак. Однажды, закинув сеть в заливе, он вытащил со дна морского тот самый перстень, которым обручился его высочество дож с Адриатикой. Бедному рыбаку, перебивавшемуся с хлеба на квас, кольцо было ни к чему, и он отнес его дожу. Об этом поступке рыбака и теперь часто рассказывают на лагунах и в Лидо и говорят, будто один венецианский художник воспроизвел все это на полотне, которое украшает теперь дворец. Будто дож сидит на троне, а счастливый рыбак стоит перед ним босиком и передает кольцо его высочеству.

— Да, действительно, все так происходило, и такая картина находится во внутренних покоях дворца.

— Вот как! А я и не предполагал, что богатые и счастливые помнят заслуги бедняков. А чьей она работы, не великого ли Тициана?

— Нет, она принадлежит кисти менее известного художника. Но продолжай рассказывать нам, как к тебе попало это кольцо.

— Ваше высочество, я не скрою от вас, что я часто завидовал моему счастливому собрату и не раз видел во сне, будто тяну сети, а сам думаю все об одном, чтобы мне найти кольцо. И вот, наконец, то, о чем я так долго мечтал, исполнилось. Много уж лет я здесь рыбачу, и все мели от Фузины до Джорджио мне хорошо знакомы. Я хорошо знал то место, где обыкновенно «Буцентавр» бросает якорь во время церемоний, и в этом самом месте я разостлал сети по морскому дну в надежде выловить кольцо. И, чтобы приметить то место, куда упадет перстень, я подплыл к «Буцентавру» и выкинул буек сейчас после того, как дож бросил кольцо. Вот и вся моя история.

— У тебя была какая-нибудь причина так действовать?

— Конечно, я думал так: если дож и Сенат пожаловали свою милость рыбаку, нашедшему кольцо, то они охотно наградят и другого, отпустив на свободу его внука, который, по своей молодости, не может еще принести много пользы республике.

— А когда твою просьбу отклонили, и ты отказался от награды победителя, ты отправился к товарищам и стал возбуждать их, жалуясь на несправедливость святого Марка и на тиранство Сената?

— Ваша светлость, в этом не было надобности. Товарищи знали о моем несчастии, и все возмущались обращением со мной.

— Тебя видели во главе бунтовщиков, которые хвалились силой своего флота и угрожали флоту республики.

— А по-моему, между ними только та разница и есть, что люди нашего рыбачьего флота ездят на лодках с сетями, а другие — на казенных галерах. Чего ради они будут проливать кровь друг друга?

Движение между судьями проявилось заметнее прежнего, и, пошептавшись между собой, они передали секретарю бумагу, содержавшую несколько слов, написанных карандашом.

— Итак, ты открыто говорил с товарищами о своих мнимых обидах, и вы сговаривались итти к дворцу дожа, чтобы требовать свободу твоему внуку от имени рыбаков Лидо.

— Да, синьор, некоторые были до такой степени великодушны, что предложили это. Но я — старик и знаю, как управляет святой Марк. Не мне верить, что какие-нибудь невооруженные рыбаки и гондольеры будут выслушаны с…

— Как, и гондольеры тоже на твоей стороне? А я полагал, что они завидовали твоему успеху.

— Гондольеры тоже люди, и им понятно как чувство зависти, так и чувство сострадания. И я боюсь, что будет сильное недовольство, если они увидят моего внука на борту галеры.

— Это твое мнение? А много насчитывается гондольеров в Лидо?

— Да, по окончании игр, ваша светлость, они прибывали сотнями, и я должен сказать: они всем пожертвуют ради справедливости. Это вовсе не такое плохое сословие, как многие стараются доказать. Они такие же люди, как мы, и жалеют своего ближнего.

Секретарь кончил допрос; зловещее молчание наступило в темной зале. Через минуту один из Трех начал говорить.

— Антонио Теккио, — сказал он, — ты сам служил на галерах, и служил, говорят, честно. Почему же теперь ты имеешь к ним такое отвращение?

— Да, синьор, я служил на галере и сражался с турками, но я был совсем взрослым. И нет другой службы, которую бы мы исполняли так охотно, как охрана наших островов и лагун от неприятеля.

— И всех владений республики… Не должно делать никакого различия между владениями государства.

— Не все одинакового разума, синьор. Я вот не понимаю, почему Венеция имеет право распространять свои законы на Кандию или на Крит, а Турции там распоряжаться вы не позволяете…

— Смеете вы там у себя, в Лидо, рассуждать о правах республики относительно ее завоеваний! Может быть, вы не признаете за ней и славы?

— Ваша светлость, я ничего не понимаю в правах, приобретенных силою. И слава, о которой вы изволили сейчас говорить, может быть, легка для сенатора, но она давит рыбацкое сердце.

— Ты рассуждаешь, дерзкий, о вещах, которых не понимаешь.

— Очень жаль, синьор, что осужденные на страдание лишены понимания.

Выразительное молчание последовало за этим ответом старого рыбака.

— Теперь ты можешь удалиться, — сказал председатель Совета Трех. — Ступай и жди непогрешимого приговора святого Марка.

— Я повинуюсь вашему приказанию, но у меня так тяжело на душе, что раньше, чем уйти отсюда, я желал бы сказать еще несколько слов о моем внуке.

— Говори о чем хочешь, о твоих желаниях или печалях, если они у тебя есть. У святого Марка одна забота — исполнять просьбы своих детей. Говори, но воздержись от непристойных речей, — добавил тихо секретарь.

— Я не привык хвалиться моими заслугами перед государством, но всему есть границы, и отеческая любовь берет верх над скромностью. Благородные синьоры, вы богаты, могущественны, почитаемы и не знаете испытаний, которые выпадают на долю бедных. Я служил на галерах и потерял там сыновей одного за другим. И я решаюсь вам сказать, что если старый служака не имеет никого, кто бы мог прокормить его, то Венеция обязана о нем позаботиться и не должна забывать, что и у лагунского рыбака есть сердце, как и у дожа на троне.

— Можешь удалиться, — сказал один из Трех.

— Я еще не кончил, синьор, и мне хочется сказать несколько слов о лагунских рыбаках, до какой степени они возмущаются действиями республики, безвинно отправляющей детей их на галеры.