Здравствуй, комбат! - Николай Матвеевич Грибачев

исчезли, но они упорно продолжали цепляться за «свое» имущество. Ползли слухи о шпионах и диверсантах, в небе появились немецкие разведчики, бороздили одиночками рассветное и предзакатное небо. Наивный и любопытствующий солдат Антон Прибылко, сельский житель из-под Шостки, ругался: «Зундит, стерво, як штопор в ухо закручивает!» Солдаты батальона, в большинстве молодые, необстрелянные, втягивали головы в плечи, ждали бомбежек.

И дождались.

При первом налете, внезапном и жестоком, Юргин стоял на посту у штаба, на берегу старого мельничнбго пруда. Когда, распарывая тьму, с подвыванием пошли бомбы, он в первое мгновение ничего не понял, даже с любопытством посматривал в небо, с вечера заволоченное яловыми, без дождя, облаками. Но взрывы, сотрясающие землю, бьющие по ногам, красные вымахи огня, шипение осколков поразили смятением, погасили нормальную работу мысли, как ворвавшийся в окно вихрь коптилку на столе. Неподалеку была заранее откопанная щель, но он позабыл о ней, стоял, окаменев, смотрел — все вокруг выло, трещало, разламывалось.

Загорелся на противоположном берегу пруда сарайчик, вспучился пламенем с шапкой дыма, в пляшущем свете старая, с корявыми сучьями ракита приподнялась над берегом, зависла на секунду, перевернувшись корнями вверх, рухнула в воду, почти одновременно ближе к Юр-гину поднялся багровый столб воды, хлестнул каплями и моросью в лицо. Вынести все это было выше его сил, потеряв всякую способность соображать, подчиняясь только животному побуждению, которое заставляет зайчонка биться в когтях совы, даже когда уже давно оторван от земли, он бросил винтовку на ступени крыльца, перемахивая через плетни, путаясь в огуречной и тыквенной ботве по огородам, оступаясь в колдобинах, побежал. Куда? Не знал и не думал.

Лишь в степи за хутором, когда все затихло, упал в траву, обхватил голову руками, начал отходить. И первой связной мыслью было — что дальше? Подаваться в тыл? Нельзя, знал — там повсюду посты проверки. А осталось ли что после такой бомбежки от батальона? Может быть, что там уже и штаба нет, и спрашивать некому?

С этими мыслями уснул, вздрагивая, ежась от ночного холода.

Арестовали его утром, когда зашел в крайний дом попросить доесть, привели в штаб. Без пилотки, — потерял где-то, когда бежал, — чумазый, с прорехой на брюках, сквозь которую лезла бахрома кальсон и просвечивало тело, стоял, опустив голову. Прикидывал в уме: перетрусил, будут смеяться, но это ничего, от смеха не умирают; возможно, будут судить, посадят — что ж, уже судили, сажали, не помирают и от этого. Комбат, усталый, осунувшийся в нервотрепке последних дней, не спешил начинать разговор, курил, отмахивал дым рукой. Комиссар батальона, высокий, с пристальными глазами и упрямым подбородком, склонился к столу, рисовал на листке бумаги завитушки огрызком карандаша.

— Что ж, Юргин, излагай, — приказал, наконец, комбат. — Что к чему и почему.

— Сами знаете, — не поднимая глаз, тихо ответил Юргин.

— Ничего пока не знаем.

— Думайте как хотите.

— На молчанке, Юргин, далеко не уедем. Война шуток не любит, это хоть понимаешь?

— Вам виднее.

Могло показаться, что Юргин подавлен, не может собраться с мыслями. Отупел, как молодой бычок, оглушенный ударом кола. На самом деле он лишь повторял заученную тактику, вел себя так же, как когда-то на суде. Тактику эту, как верующие закон божий, в их среде заучивали заранее, на всякий случай, если попался, говори как можно меньше, допрашивают хитрые крючки, могут зацепить на одном слове.

Комиссар оторвался от своего занятия, поднял голову:

— Выплюнь жвачку, Юргин, пустое дело. У нас, шахтеров, есть под землей такая команда — «Береги голову!» Считай, что тебе ее подали. Не понимаешь? Высвети ему, комбат, ближайшую перспективу, пусть полюбуется.

Комбат пожал плечами, выдвинул ящик стола, подчеркивая и разделяя паузами фразы, прочитал несколько параграфов из устава, выдержку из приказа, только что полученного в частях — жесткого приказа, категоричного. Сказал:

— Куда ни кинь, Юргин, все клин. Передадим дело в трибунал, считай, что конец. Одного того, что убежал с поста во время боевых действий, хватит поверх головы, а у тебя еще дезертирство, поймали-то вне расположения части. Немцы наступают, наши люди мучаются и гибнут в оккупации, сотни, тысячи каждый день ложатся мертвыми на поле боя — почему должны нянчиться с тобой? По чужой крови на вольготную жизнь хочешь выскочить?

Только теперь дошло до Юргина в полной мере — не на мелкой шкоде засыпался, переступил черту, за которой прямо в глаза глядит смерть. Вчера казалось — бежит от нее, сегодня видно — к ней, прямиком в собственную могилу. Побелел, лоб, шея покрылись холодной испариной. Лихорадочное воображение, действуя со сноровкой базарного художника, одним росчерком пера набрасывающего профили непритязательных заказчиков, нарисовало ствол винтовки, ищущий голову. При разговорах о «вышке» у него леденело внутри еще там, на воровском промысле, оттого, чтобы не наделать беды в запале, даже финку носил укороченную, подрезать можно, до сердца не доставала. И вот она, «вышка», сделать один шаг…

С трудом разлепил задрожавшие губы, пробормотал:

— Я не дезертир… Испугался… Обеспамятел…

— Успокойся. Давай по порядку.

Когда он окончил, его, обвялого, еле передвигавшего ноги, отвели в небольшую пуньку с Камышевой крышей, порядком раздерганной непогодами. У двери, трухлявой, перекосившейся, — ржавая клямка не накидывалась на пробой, подперли дрыном, — поставили часового. В маленьком, разве что ребенку пролезть, окошке справа от двери увидел кончик яблоневой ветки и кусок безоблачного неба, такого мирного, спокойного, что хотелось заплакать. Повалился лицом вниз на охапку соломы, пытался унять горячечную скачку мыслей, представить — что происходит в штабе, подписывают документы в трибунал?

Но там еще ничего не подписывали. Комиссар все так же сидел за столом, комбат ходил, поскрипывая рассохшимися половицами, докуривал третью папиросу, говорил:

— В штаб докладывать все равно придется, замалчивать такие вещи — преступление. И губить жалко — зелен, глуп. Что думаешь, комиссар?

— Мало ли чего разного… Вот думаю, что страх — это капитуляция разума перед инстинктом самосохранения. Плохо? Плохо. А не будь этого инстинкта, никакой вид не выжил бы, человек тоже. Верно?

— Мудро. Лет через сто ученое звание можешь получить… А сейчас как быть? Может, следователю в письменном виде свой философский трактат пошлешь?

— Снять бы ему, сукину сыну, Юргину этому, штаны, насыпать горячего до слез.

— Сыпать сам будешь или поручишь кому?

— Может, ты своими правами обойдешься? Я все же думаю, что умысла не было, от страха все. Если хочешь знать, у меня тоже мокрицы по спине ползли, когда каша эта заварилась. Спросонья совсем очумелый был.

— Черт ее знает, что тут делать. Согласен — от страха. Но ведь нервничают все кругом. Если бы нормально