Здравствуй, комбат! - Николай Матвеевич Грибачев

ПРИКАЗЫВАЮ:

Всем частям дивизии ценой жизни удерживать за собой левый берег р. Дон…

Огонь ближе, чем на сто метров, не открывать…

…паникеров, трусов и врагов расстреливать на месте».

Из приказа по дивизии. Июль, 1942 г.

Под станицей Вешенская.

ЮРГИН И МОКРУСОВ

Из неполных двадцати лет жизни Игорь Юргин больше трех лет провел на воровстве — ларьки, мелкие магазины, винные забегаловки. Кличка Лорд за красивую внешность и какое-то врожденное высокомерие — блондин с шелковым чубом, глаза серо-голубые, большие, сдержанно-внимательные, лицо с тонкой кожей, когда злился, бралось пятнами. Пророчили большой размах, но пока держали на подсобных ролях — разведка, наводка, скрутка голов молодым продавщицам, вплоть до вербовки, до вовлечения в разгулы. А потом провал, суд, больше полутора лет в тюрьме. Хлебал баланду, поцыкивал голодной слюной, в таком возрасте жевать хочется с утра до вечера.

В тюрьме застала и война. О ней много судачили вкривь и вкось, но, пока она была далеко, мало беспокоились. А потом накатилась на город, он дымил пожарами, вокзал затопили эвакуирующиеся, на станционных путях, хватая за душу, стонали при воздушных тревогах паровозы. Многоголосый стон этот перекатывался через каменные стены тюремного двора, врывался в камеры, звучал как предостережение о смертельной опасности и крик раненого о помощи. Даже надзиратели теперь больше посматривали на небо — не летит ли? — чем на своих подопечных. Заключенные волновались:

— Пускай и нас в тыл везут.

— Нам высшей меры не давали, а тут одной бомбой всех прикончат.

Боксерского сложения крупный финансовый аферист, дядька с широким, как лопата, лицом, обманчиво простоватым, подмигивал:

— Проситесь в армию, урки! С фронта дорога в любую сторону.

— Пример покажи.

— У меня в деле печать не та. И профессия не подходит с немцами работать. Со своих индюков перо скубу…

Вскоре Юргина вместе с большой группой других и в самом деле освободили досрочно. Не досидел нескольких месяцев. Но вышел не на волю, а в запасной полк, оттуда в саперный батальон. Подвернись старые приятели, махнул бы на сторону — привык к нестесненной жизни, выпивкам, доступным крученым девкам. Но главарей после суда увезли отдельно, тех, с кем сидел, раскассировали по разным частям. А одному боязно, куда сунешься при военных проверках? Бумажки надежной не достать, дезертирство пришьют — придется носом стенку нюхать. Командир роты, старший лейтенант с пшеничными усиками, чем-то похожий на него самого, только плотнее сложением и ниже ростом, ознакомился с его документами, посмеялся:

— На подвиги уже ходил, вот и покажи немцам кузькину мать! Можешь?

Он думал, что если уж никуда не деться, то может. В роте и взводе люди разные, кто откуда, но все волы, трудяги — что видели в жизни? Ни сласти, ни страсти. Иные из деревни, небось, в нечистую силу верили, ночью в нужник ходили, и то крестились. Он посматривал на них свысока, говорил мало, если заходила речь о войне, немцах, политике, домашних делах, усмехался и только — подождите, начнется настоящее дело, он покажет. Но до фронта было далеко, стреляли только раза три по мишеням, а занимались с утра до вечера шагистикой, играли в подрыв мостов, закладывали вместо толовых шашек кирпичи, тюкали топорами и копали, копали, копали. Он решил терпеть, помалкивать, но среди людей от людей не схоронишься и натуру под замком не удержишь, просочится. Первая стычка произошла с солдатом Мокрусовым, двадцатишестилетним кубанцем, чернявым, жилистым, непоседливым.

На стоянке во время марша им поручили заделать ямы, выбитые грузовиками на выезде с моста через Хопер под Усть-Бузулукской. Стояла полдневная жара, недвижная листва прорисовывалась на фоне неба, будто была отпечатана на голубой бумаге. Спину пощипывало, мокра, от солнца слепли глаза, лицо обливалось потом. Чернозем, сухой поверху, раскалывался каменными глыбами, ниже, влажный, налипал на лопату, как смола. Но Мокрусов работал размеренно, спокойно, и это взорвало Юргина:

— Гляжу на тебя — фраер и фраер, — сказал Юргин. — Чего вылимониваешься? Червонцы на лопату не липнут.

Мокрусов дернул головой, словно его укусила оса, глянул бешеными глазами:

— Я тебе не фраер, а солдат! Сообразил?

Лицо Юргина вспыхнуло пятнами, понял, что допустил оплошность, сказал примирительно:

— Чего завинчиваешься? Пошутил.

— С такими шутками катись подальше… На лопату вон получше налегай, тут не только еда поровну.

Юргин промолчал, подумал — «Ладно, деревня, припомним». С непривычки к тяжелой работе у него немели руки, ныло в коленках, тянул уже не на силе, а на злости — подумаешь, велика важность землю ковырять, каждый может! В расположение роты едва плелся, лопату тащил по пыли, прикидывал — стукнет Мокрусов командиру или политруку? Мужики — они такие, за червивое яблоко крик на версту поднимет, видывал на базаре. Мокрусов споро шел впереди, посвистывал, обругал разоравшуюся на вершине березки ворону — «Немцам лети накаркивать, дура! Своих не узнала?» И вдруг, обернувшись, спросил Юргина:

— Слушай, правда, что ты вором был и в тюрьме сидел?

Юргин от неожиданности заплел нога за ногу, чуть не споткнулся. Мгновение подумав, решил, что шила в мешке не утаишь, буркнул зло:

— Правда.

— Били?

— Что значит «били»? — удивился Юргин.

— У нас, как поймают, первым делом мордуют. Кто чем. Пока милиция не приехала. Сам я не видел, давно было, а такой обычай.

— Меня не били. Сдачи кровью дал бы!

— Смелый ты, — с простодушным удивлением подытожил Мокрусов. — У меня, как подумаю, и то душа в пятки. Ужасть!

Юргин промолчал.

Дня через три шли на Вешенскую. День был похож на пекло, начало прижигать с утра и в каждом часе прибавляло. Только первые в колонне дышали, хотя и горячим, но чистым воздухом, остальные хлебали мелкую, рыжую на свету пыль. От пота чавкало в сапогах, мучительно хотелось пить, но нигде ни колодца, ни ручья, у пояса даром болталась пустая фляжка.