Юность Куинджи - Виктор Шутов

— Необъяснимых вещей нет! — парировал Феселер.

— Господа, господа, — вмешался молчавший до этого Аморети. Он наблюдал за сервировкой стола. — Ну зачем так? Этим делу не поможешь. На все воля божья.

— Вот именно, — подхватил Семен Степанович, — Слышите, воля божья.

— Будем уповать на нее и надеяться, что все скоро угомонится, — снова заговорил Аморети, не поняв иронии учителя. — Вот за это сейчас и поднимем бокалы. Садитесь к столу, господа.

Вскоре Архип собрал грязную посуду и отнес ее на кухню. Возвратился с чистой и снова стал свидетелем возобновившегося разговора о войне и торговле. Многое парнишке было непонятно, но волнение Феселера передалось ему.

— Вот видите, Спиро Серафимович, — говорил художник, — война затронула и вас. Иностранные суда уже не приходят в Мариуполь за пшеницей, боятся.

Аморети, ничего не сказав, глубоко вздохнул.

— Озабоченность Спиро Серафимовича я понимаю, — заговорил Косогубов. — Но почему так встревожены вы, господин Феселер? Человек вы не военный и в солдаты вас не призовут. Здесь боев нет и, вероятно, не будет.

Аки паки, наоборот, картины на военные сюжеты охотнее покупаются. Ваш господин Айвазовский, я читал, в почете особенном среди флотских. Целая эскадра подходила к Феодосии приветствовать его. И все — за картины военного содержания.

— Как вы так можете? — еле выдавил из себя побледневший Феселер. — Иван Константинович воспевает ратную славу русского флота, его победы над врагом. Его полотна известны всей Европе…

— Ратную славу, — прервал Семен Степанович, — сиречь, войну. Не будь ее, и никто не знал бы вашего Айвазовского. И вы бы, дорогой, не преуспевали на поприще копирования…

— Но… Но… — еле сдерживая себя в гневе, заикаясь, начал было художник.

— Не нужно так, — спокойно продолжил учитель. — И не только военные сюжеты его картин о горе человеческом. Бури на море, кораблекрушения, необузданная стихия, уничтожающая человека… Неужели беда и смерть могут быть красивыми, приносить наслаждения? Да, господин Айвазовский необыкновенно талантлив. Но пишет он страшные сюжеты. Вы их копируете и продаете за деньги немалые. Потому, позвольте заметить, в вашей тревоге по поводу войны я не усматриваю логики. Что и доказал, вызвав ваш гнев. Так–с, дорогой мой художник.

— Боже! — вздохнул Аморети, —Как вы умеете поворачивать спор. Ну, не сердитесь друг на друга, господа.

— Я, смею доложить, и в мыслях не имел ничего подобного, — ответил Семен Степанович, глядя на опешившего Феселера.

Художник сидел на стуле, безжизненно опустив руки. Он растерянно уставился на учителя. Архип, о котором спорящие совершенно забыли, втянув голову в плечи, почти не дыша, стоял у двери. Ему было жаль Фесе–лера, и если бы только разрешили, то, не задумываясь, набросился бы с кулаками на Косогубова.

Из сосредоточенного напряжения парнишку вывел голос Аморети:

— А ты, Архип, иди, можешь отдыхать.

Как всегда, приказание поступило не вовремя. Хотя суть спора между учителем и художником для него была неясна, однако он понимал, что Косогубов говорил обидные слова в адрес Айвазовского и Феселера.

Улегшись на топчан, Куинджи закрыл глаза и силился восстановить мысленно спор взрослых. Но только одна фраза звучала в его ушах явственно: «Да, господин Айвазовский необыкновенно талантлив». Архип вскочил с постели, будто его обдали холодной водой. «Вот к нему я и пойду, — прошептал он. — К Айвазовскому. Попрошусь в ученики».

Уверенный, что задуманное решение непременно осуществится, Архип успокоился и бысто уснул.

О военных действиях в Крыму обыватели знали понаслышке. Газеты «Петербургские ведомости» и «Русский инвалид» в Мариуполе получали пять–шесть человек, в их числе Косогубов. Он и рассказывал Аморети о событиях, развернувшихся в районе Севастополя.

Озабоченные собеседники не замечали присутствующего в комнате Архипа, и он взволнованно слушал их, пытаясь представить происходящее в далеком Крыму.

Противник бомбардировал город, засыпая его ядрами, причиняя разрушения, убивая женщин, детей, стариков. Косогубов читал сообщения об этом в «Петербургских ведомостях». Аморети сидел за столом, обхватив голову руками, и казался безучастным. Стоявший у двери Архип порывался подойти поближе к учителю и заглянуть в газету. Может быть, в ней нарисовано, как стреляют пушки неприятеля и как защищаются русские солдаты.

В свободные от хозяйских дел часы Куинджи склонялся над листами бумаги, и фантазия уводила его на поле сражения под Севастополь. Но на рисунках почему‑то получались не фигурки солдат, а мальчишки, не редуты, а знакомые окрестности Мариуполя.

Город в эти месяцы будто притих, затаился в ожидании беды. У Аморети стало меньше бывать гостей, давно не появлялся Феселер. Приходили только Косогубов и отец Илия. Говорили о пожертвованиях для армии. Крестьяне из окрестных сел свозили в город сухари.

Сбор пожертвований продолжался всю зиму. Сухари до отправки возами в Екатеринослав хранили в церкви святого Харлампия. Среди хлеботорговцев главенствовал Аморети, он переговорил с братьями Мебелевыми, Деспотом, Чабаненко, и те поддержали престиж Мариуполя. Помимо пожертвований денежных покупали быков, нанимали подводы и чумацкие возы.

Зимой торговля хлебом с заморскими купцами прекращалась, и Аморети обычно ездил по селам и хуторам и выгодно скупал зерно. В нынешнюю военную зиму он посвятил себя, как говорил, вспомоществованию российской армии. Архипа не трогал, и тот был полностью в подчинении госпожи Аморети. Но на кухне его помощь требовалась редко — то воды принести, то дров наколоть, и он, особенно по вечерам, подолгу сиживал за бумагой — рисовал карандашом или за доской — по памяти воссоздавал масляными красками степные пейзажи или обрывистые берега Азовского моря. У него появилась твердость в руке, больше уверенности в мазке.

Ранней весной в доме Аморети неожиданно появился Феселер. По–прежнему элегантно одетый, в сером демисезонном пальто, доходящем до колен, в смушковой шапке. Синие узкие рейтузы плотно обтягивали стройные ноги. Он заметно похудел, карие глаза беспокойно блестели. Постоянно сводил брови и потирал переносицу указательным пальцем. На пышных висках пробивалась седина.

— А вы сдали, дорогой, — сказал озабоченный Спиро Серафимович, — Какая беда подстерегла вас?

— Горе у нас у всех одно, — ответил художник и вздохнул. — Вы представить не можете, что мы пережили. Что пережили! Вдруг неприятель нападет на Феодосию! Иван Константинович решил уехать в Харьков, но передумал. «Хочу в Севастополь, — заявил он решительно, — Там доблестный флот, там друзья мои — Нахимов и Корнилов. Хочу их видеть!» В доме плач, убиваются жена и дети. А он твердит свое: «Самим богом велено мне быть среди доблестных защитников земли русской!» И вы знаете, уехал. Семью велел переправить в Харьков, а сам‑то — на бастионы, прямо в пекло, в ад кромешный… Но каков наш Иван Константинович! Таланта величайшего человек, оберегать его надобно. Так нет — под пули, под ядра смертельные. Прямо‑таки отчаянный храбрец. Делал зарисовки казаков, матросов… Боже, он друга своего похоронил там — адмирала Корнилова. На Малаховом кургане смертельно ранен был. Иван Константинович срисовал то место… Я не смог бы, никак не смог. Кровь и смерть рядом. Жутко, — он передернул плечами и замолчал.

Аморети наполнил вином серебряный бокал и пододвинул его к Феселеру.

— Нет, нет, — запротестовал тот.

Стоявший все время у двери Архип, волнуясь, проговорил:

— Эт‑то, Иван Константинович где сейчас?

— Слава богу, в Харькове, — отозвался Феселер. — А ты подойди ближе. Садись, голубчик…

— Садись, садись, — разрешил Спиро Серафимович.

Куинджи сделал шаг к столу, но остался стоять. Чуть склонив голову, бледный, он неотрывно смотрел на художника. Феселер заломил руки и воскликнул:

— Что мы пережили! Мне поручили сопровождать семью Ивана Константиновича. — Он достал из кармана пиджака накрахмаленный носовой платок с голубою каймой и элегантно поднес его к глазам, — Все время приходилось утешать их. А у самого сердце разрывалось от неизвестности… Но бог милостив, все обошлось. Ныне пишет «Морской бой». Что‑то грандиозное будет… Мечтает о мирных сюжетах. Все наброски, наброски, эскизы. Ни минуты отдыха не дает себе.

Феселер умолк, остановив глубокий лихорадочный взгляд на Архипе. Парнишке почудилось, что тот не узнает его, и, смущенный, переступил с ноги на ногу. Но художник тихо произнес:

— Вот так живут и работают великие. Талант, данный богом, они оборачивают на каждодневный труд. Помни это, Архип, крепко помни. — И рбернулся к Аморети: — Как тут у вас?

— Живем в ожидании вестей из Крыма, — ответил Спиро Серафимович. — Торговли, считай, нету. Армейские фуражиры, правда, прицениваются. Но с них ничего не возьмешь — не заморские купцы. Грех перед богом…