Вперед, безумцы! - Леонид Сергеев

— Все зависит от умения ладить с людьми.

Он не подавлял ни своей массой, ни величием духа — наоборот, был предельно прост и доброжелателен, и все, что рассказывал, вызывало у нас жадный интерес. Помнится, мы вдвоем вышли из мастерской и мне все хотелось оттянуть время, чтобы подольше побыть с ним. Позднее мы встречались в Доме журналистов и в магазине «инструменты» на Кировской (Юсов строил дачу, а я катер), и каждый раз он говорил со мной, как с близким другом, будто мы знакомы десятки лет и нет никакого различия между ним, знаменитостью, лауреатом всяческих премий, и мной, никому не известным. Ну ладно, когда мы толковали о досках, шурупах, но ведь он и об искусстве говорил со мной как с равным — что-то спрашивал, советовался. Он явно завышал меня, но делал это деликатно, вселял в меня уверенность, что и я могу чего-то достичь — пусть не сейчас, когда-нибудь, в чем-нибудь.

Дважды мастерскую посещала переводчица Галина Лихачева. Вначале в проеме двери показывалась ее шляпка, из-под которой лучились ярко-голубые глаза, потом накрахмаленная кофта и отутюженный серый пиджак, потом она появлялась вся, вежливая и умная. Однажды одному художнику она сделала подстрочник английского текста, потом другому перевела письмо из Франции, третьему прочитала инструкцию — пользование немецкой темперой и еще произнесла какие-то слова на языке аборигенов Папуа-Гвинеи.

Всего один раз в мастерскую робко, словно мотылек, впорхнула задумчивая любительница поэзии художница Лидия Стерлигова (она рисовала «чувственные» картинки: «Зеленые городки», «Яблоневые деревушки»); при ее появлении мы приосанились и растянули рот до ушей. Пока мы болтали, Стерлигова сидела у окна и смотрела на закат «с тревожной окраской», а с наступлением темноты предложила побродить по улицам «насладиться романтикой ночного города».

Не бывал в мастерской, но постоянно интересовался ее бурной жизнью художник Николай Пшенецкий.

— Все замечательное на расстоянии еще замечательней, — шутил он.

Перечитав этот последний очерк, я подумал: «Как же мне повезло, ведь я знал целую ораву гениев; большинство людей за всю жизнь и одного не встретят, а я за короткий период узнал человек тридцать, не меньше. К художникам, которые таковыми себя считают, и о которых я уже сказал, можно приплюсовать еще нескольких мастеров кисти, толкующих о своем величии (правда, скороговоркой и подогретые нашим национальным напитком): Юрия Нолева-Соболева, Виталия Петрова, Бориса Мессерера и еще с десяток личностей, не стану всех перечислять (и так уже назвал многовато и очерки напоминают домовую книгу коммунальной квартиры), скажу лишь — время всех расставит по своим местам, как фигуры на шахматной доске, но вообще, пожалуй, самый большой талант — быть просто хорошим человеком».

Другие мастерские или вид на Москву со стороны Воробьевых гор

В мастерской Юрия Селиверстова возвышались бумажные храмы сложной конфигурации. Певец света и тени Селиверстов закончил архитектурный институт, но работал художником: иллюстрировал детские книги, делал портреты русских философов, писал стихи-молитвы, а для будущих поколений, которые по словам Селиверстова начнут восстанавливать разрушенные церкви, проектировал храмы. Здесь для него не было пределов. Особенно впечатлял проект Храма Христа Спасителя. Без всякой натяжки — сильно впечатлял; он был сработан чисто, чеканно, если можно так выразиться о бумажном сооружении. На месте взорванного исполина Селиверстов предлагал соорудить стальной каркас — в точности повторяющий силуэт храма.

— Никто не воссоздаст храм в первозданном виде, — говорил он. — Не восстановит росписи, уже нет великих мастеров… А каркас будет как символ прежнего величия… А внутри каркаса надо поставить часовню, куда люди могут прийти, помолиться.

Несмотря на святые замыслы Селиверстова, его земные деяния не отличались праведностью: когда к нему заходили приятели, он доставал черствый хлеб, плавленые сырки и сигареты «Чайка». Когда же его навещали девушки, на столе появлялось печенье, американские сигареты, коньяк. Всех девушек Селиверстов делил на «сестричек» и «сказки».

Ближайшим другом Селиверстова являлся писатель-фантаст Владимир Григорьев, высокий, лысый, закоренелый холостяк (Григорьев был не прочь жениться, но всех своих девушек показывал матери, а той никто не нравился — похоже, старушенция просто-напросто ревновала сына, и было ясно — свадьбы не будет до ее смерти). Григорьев девушек делил на «стрелки» и «балычок».

С Селиверстовым у Григорьева были и другие существенные различия. Григорьев не скрывал, что является безбожником, но, кивая на Селиверстова, повторял, что глубоко уважает чужие взгляды, ценит в других то, чего нет в нем.

Григорьев тщательно маскировал лысину, зачесывая остатки волос из-за ушей. Однажды он исчез, и объявился через полгода… с роскошной седой шевелюрой. На недоуменные взгляды приятелей сообщил, что был в Туве и шаманы дали ему бутылку какой-то мази.

— Втираю раз в неделю и волосы прут — не успеваю стричь, — сказал Григорьев, выпучив глаза для убедительности.

Приятели уже начали клянчить волшебное зелье, как вдруг Селиверстов достоверно заявил, что Григорьев снимался в фильме «Гусарская баллада», и у него парик.

Мы с Григорьевым жили в разных концах города, я — у Водного стадиона, он в районе Сельскохозяйственной выставки.

— У меня красота, — как-то сказал Григорьев. — Лихоборка под боком течет. Сижу, рыбку ловлю.

— Какая Лихоборка? — удивился я. — Она около меня течет.

— Правильно, и дальше через Тимирязевку ко мне. Можешь послать мне бутылку с запиской.

Я не поленился, проверил: запечатал в бутылку клочок бумаги, где назначал ему встречу у Селиверстова. Действительно, он выловил бутылку, пришел в мастерскую и протянул мне записку.

На улице Медведева находилась вместительная мастерская Анатолия Сухова, которую хозяин условно делил на два богатства: земное и небесное. Стеллажи «земного богатства» производили неизгладимое впечатление; там стояли самовар, чугунок с ухватом, керосиновая лампа и прочий антиквариат; на «небесных» полках лежали религиозные книги. Посреди мастерской находился фонтан — овальный таз с водопроводной трубой и подсветкой. Время от времени фонтан извергал к потолку тонкую изящную струю с разноцветными брызгами, которая мелодично ниспадала в таз. Фонтан был по-настоящему красив. Особенно ночью.

Сухов делал офорты и работал великолепно. Чумазый, точно кочегар, умелыми руками «колдовал» около станка («шуровал в тугоплавком котле») и, когда что-то не получалось («выпадал шлак»), колотил самого себя, а приятелям, которые постоянно торчали в мастерской, огрызался («отчаянно чадил»). Но когда получалось («от станка отскакивали отливки») колотил приятелей и гоготал.

Среди тех, кто постоянно торчал в мастерской, были художник Анатолий Ясинский и редактор журнала «Семья и школа» Петр Гелазония.

Ясинский был непревзойденным виртуозом макета. Именно он (провинциал из Новосибирска, приехавший учиться в Москву и бросивший полиграфический институт на последнем курсе) придумал внешний вид большинства известных журналов. Подчеркнуто вежливый, молчаливо-приветливый, Ясинский во время бесед на отвлеченные темы, прямо-таки страдал от избытка скромности (он и носил синие рубашки — цвета чистоты и скромности), говорил тихо, почти извиняющимся тоном, часто краснел, смотрел в пол и вообще выглядел незащищенным, слишком открытым.

Но когда дело касалось серьезных тем (политики, искусства), становился непримиримо-резким, безжалостным, и что удивляло — даже тогда не выходил из себя, по-прежнему говорил тихо, отчего его слова звучали особенно весомо, а порой и просто убийственно. Будучи истинным патриотом, Ясинский глубоко презирал знакомых художников, которые уезжали из страны.

— Заметьте, они все не русские, — говорил он. — Они так и не пропитались русской культурой, их мысли всегда были на исторической родине. И душа там же. Их искусство чужеродное.

Когда в мастерской рассматривали и обсуждали чьи-либо работы, он обычно стоял в стороне и высказывал свое мнение последним.

— Дайте-ка взглянуть, — просил и тут же выдавал: — Это не просто посредственная вещь, сырые заготовки, это какая-то дребедень, гниль, суррогат! Это не имеет никакого отношения к искусству!

Или:

— Это не просто скудное воображение, это варварство! Что сделано с природой, с человеком! Это втягивает в трясину!

Его слова заставляли вздрагивать; все мужские сердца замирали, уж я не говорю про нежные женские сердца — те вообще останавливались. «Дерзкий нарушитель порядка, конфликтный человек», — прозвал Ясинского кто-то из художников. И в редакциях Ясинский оставался верен себе: