Земля городов - Рустам Валеев

Булатов ехал в гремящем ночном трамвае и чувствовал себя бескорыстным спасителем, убившим аждаху-дракона и давшим волю прекрасной дочери повелителя.

Наутро, когда он пришел в детдом, Катерина Исаевна встретила его с веселым оживлением:

— А-а, вы ищете свою подопечную? Она поехала с ребятами в плодопитомник за саженцами. Ну, посидите, подождите ее.

Он смущенно ответил:

— Мне надо срочно ехать. Посыльный прибегал утром.

— Опять в какую-нибудь Ключевку плуги испытывать?

— Что-то в этом роде, — пробормотал он. — Не знаю, сколько там пробуду, Катерина Исаевна, но прошу вас — не отпускайте ее от себя.

Вернувшись в Челябинск, он прямо с вокзала направился в детдом.

— А-а, вы ищете свою подопечную? Ну, посидите, подождите ее.

На этот раз веселье Катерины Исаевны показалось ему наигранным. Он, побледнев, спросил:

— А не уехала она в Маленький Город?

— Нет, нет. Прошлой ночью, представьте, они затеяли облаву на воришек. Как, вы не знаете, что у нас на ферме воруют кроликов? Впрочем, сейчас не отважатся…

— Ради бога, что с ней!

— А, ничего особенного. В нее стрелял Бараколов, из поджига. — Тут голос ее торжественно зазвенел: — Еще не рассеялся пороховой дым, как она вцепилась в него, а тут и ребята подскочили. Стойте! — крикнула она, потому что Булатов метнулся к двери. — Стойте, говорю, она вот-вот придет сама.

Он послушно вернулся и сел. С минуту он молчал, как бы осваиваясь с положением, потом с упреком сказал:

— Не стоило, Катерина Исаевна, брать ее воспитателем. С нашими архаровцами нелегко даже человеку суровому.

— Архаровцы терпеть не могут суровых воспитателей.

— Но, я вижу, они не терпят и слишком мягких.

— Будь она слишком мягкая… Да ведь Бараколов держал в страхе весь детдом!

Еще в девятнадцатом году рабочие отвели для беспризорных детей бывший директорский дом, положили им долю из профсоюзной кассы, а в голодный год делились с детьми пайками, урожаем с огородов. Теперь, когда детдом стал государственным, абалаковцы продолжали опекать ребят, многие из которых шли потом в ФЗО при заводе. С заказчиков завод взимал продуктами для своих питомцев, сеном и овощами — для кролиководческой фермы детского дома. Эту-то ферму и шерстили доморощенные воришки, сбывая похищенных кроликов местным хозяйчикам. Бараколов, великовозрастный оболтус шестнадцати лет, промышлял этим делом неуловимо, и воспитатели уж не чаяли дождаться, когда он закончит хотя бы пять классов и уйдет в ФЗО.

— А вот и она, — сказала Катерина Исаевна.

Вошла Айя в мужском железнодорожном кителе, наглухо застегнутом до самого горла, обхватив руками плечи, точно ей было зябко. Едва кивнув Булатову, приблизилась к Катерине Исаевне.

— Поджиг не был заряжен дробью, — сказала она голосом, тоже будто бы зябнущим. — Он только напихал в него порядочно пороху, чтобы громче бабахнуло…

— И чтобы ожгло тебе шею! — громко подхватила директриса.

— Не шею, а плечо, — уточнила она. — А если бы я не скинула ватник перед тем как броситься на них, то и плечо было бы в целости. — Говоря это, она машинально всовывала марлевую повязку, вылезающую из воротника. — Как вы думаете, сторожа не успели передать его милиции?

— Пока эти растяпы соберутся…

— Тогда я, пожалуй, съезжу на ферму, — сказала она.

— Мы поедем вместе! — решительно сказал он.

На ферме они пробыли всего несколько минут. Сторожа держали Бараколова в сарае, препираясь между собой, кому ехать и докладывать в милицию.

— Не надо никому докладывать, — сказала она, и сторожа, удивленно переглянувшись, согласились с нею.

Булатов сказал:

— А теперь поедем ко мне, В гости. Я познакомлю вас с моим отцом.

Отец был еще не старый человек, но безнадежно больной — у него была отнята часть легкого, остальное догрызал силикоз. Когда-то в юности сломанная и неправильно сросшаяся нога делала его походку неуверенной. Ступая, он низко припадал к земле, но зато откидывался горячо, вызывающе, и острая, клинышком, бородка вздымалась тщеславно. Он знавал Ерофея Абалакова, был согрет его дружбой и участием, теплая кровь Абалакова кропила его руки, когда держал он простреленную голову товарища у себя на груди.

В первую же встречу он усадил Айю напротив себя и стал рассказывать, ничуть не сомневаясь в ее заинтересованности:

— Я начинал коновозчиком на златоустовском заводе… или не веришь? Отец в литейке, а я коновозчиком. Как-то погрузил на телегу восемнадцать пудов, а груз и пополз. Придержать хочу, а мне уж ногу прижало. Два с половиной месяца лежал в больнице, отцу это стоило девяносто рублей. Зато потом отец выхлопотал мне местечко в литейном, там заработки были побольше. Люди угорали — мальчишки разносили нашатырный спирт в бутылках, тоже работенка. В литейный отбирали самых сильных, да-а! Потом забастовали наши. Отец на митинги не ходил, так что его не уволили, а мне «волчий билет» — и пошел вон! Поехал в Челябинск. Стою у проходной завода Столль, морозно, стою и думаю: не уйду, покуда не примут. Гляжу, идет бельмастый, с саженными плечами дядька. Отвел меня подальше и спрашивает: «Откуда? Из Златоуста? В забастовке, значит, участвовал?» Ушел в завод, велев обождать. Через час меня сторож подзывает: иди, говорит, в контору, в стол личного состава. Бельмастый-то был сам Абалаков! И у Столля я тоже в литейке работал…

В февральские страсти он ходил с Абалаковым на митинги, слушал его речи, разгонял полицейские участки. Однажды в Никольском поселке обезоружили вдвоем с товарищем пятерых полицейских, а чтобы те не погнались за ними, раздели догола и заперли участок. От Абалакова он получил нагоняй, но был очень горд своим подвигом. В восемнадцатом году с отрядом столлевских рабочих ходил походом на Маленький Город и под конвоем привел оттуда дутовского приспешника полковника Плотникова. А там опять работал в литейке. В двадцать втором году Абалаков позвал его с собой в Сибирь — возвращать заводское оборудование, увезенное колчаковцами. На станции Ижморская они нашли оборудование, а в скромном счетоводе признали бывшего директора завода. С перепугу тот проговорился, что в Новосибирске обретается жандармский полковник Жеребцов, некогда лютовавший в Челябинске. Две недели прожили они в Новосибирске, не зная отдыха и покоя, пока не напали на след бывшего полковника. Вместе с работниками Чека осадили дом, в котором засел Жеребцов. В короткой перестрелке пуля угодила Абалакову в голову…

Старик нравился Айе. Он был совсем уж плох, но храбрился. Булатов купил корову — только чтобы отец пил парное молоко. Старик пас корову на полянке за конным двором.

— Это я надоумил Зината купить корову, — говорил он. — Внуки будут пить молоко.

Старик нравился ей. Своей судьбой? Но ничего необычного не было в его судьбе, такой же дорогой прошли тысячи людей. Может быть, он вызывал в ней жалость, будил сострадание? Но, несмотря на смертельную болезнь, он не был жалок. Жажду общества она могла бы удовлетворить в компании поинтересней, нежели с этим чудаковатым и нудноватым стариком. Не сразу поняла она, что старик интересен ей как отец Булатова. Через отца хотела она постичь этого замкнутого, хитро уходящего в свои дела человека. И нужна была только ответная хитрость, чтобы получше узнать его. Узнать? Зачем? Потом она напишет своей подруге Хаве в городок, что попалась на удочку пресловутого женского любопытства.

В первое время он приходил к ней в детдом на правах попечителя — поспрашивать, как она живет, потом перестал ходить, но зато они виделись в завкоме или опять же в детском доме, куда он являлся по приглашению Катерины Исаевны рассказать ее архаровцам про тракторы и плуги. Встречаясь с нею, расспрашивал об ее делах с искренней дотошностью, но когда она спрашивала, только хмыкал пренебрежительно: а-а, говорил он, что наши дела, железки крепим к железками Но это не было небрежением к своим железкам, а — небрежением ко всем тем, кто эти железки не делал. Тут не было ничего напускного, боже упаси! Он и сам бы сгорел со стыда, поймав себя на кокетстве. Нет, он просто был убежден, что только он и причастные к его делам единомышленники понимают суть и смысл его трудов, а все остальные по меньшей мере безнадежно несведущи.

В ней зажигалось мстительное чувство. В досужий час она спешила в Никольский поселок, чтобы… может, застать его врасплох, еще не успевшего надеть панцирь непроницаемого спокойствия и небрежения. И видела: он доит корову — в те дни, когда старик лежит плашмя и натужно кашляет, — варит ужин, кормит отца, сам намазывает ему на хлеб масло, взбитое из собственных сливок, и покрикивает, когда старик всего лишь откусывает от лакомства, остальное поспешно и жадно поедает полусумасшедшая отцова тетка. Булатов только вздыхал и принимался мечтать, что повезет отца на майский кумыс в степной совхоз, а со временем, может быть, купит там домик.