Светован. Штудии под шатром небес. - Мирослав Иванович Дочинец

— Что присолить? — не понял я.

— Написанное, чтобы дольше помнилось… Я и тебя хочу кое-что спросить. Ты прямо съедал глазами девушку, его дочь. Красивая, правда?

— Красивая.

— Признайся, хотелось ее поцеловать?

— Хотелось, — неожиданно признался я.

— А которую щеку больше хотелось поцеловать — здоровую или обожженную?

— Ту, которая со шрамом, — ответил я, сам дивясь своей откровенности.

— Хорошо. Это хорошо.

— Почему? — спросил я.

— Почему? Да потому, что ты исцелился, парень… Только через женщину узнает мужчина, кем он является на самом деле…

— И с вами тоже такое было?

— Конечно было. Разве я из глины?..

Дальше до самого дома мы шли не разговаривая. Он, правда, бормотал какую-то несвязную песенку:

Она положила мое сердце под свое.

Такая ладная, словно вырезанная,

Белая, словно нитка,

Очи льном рисованы,

Брови — колесом,

Стройная, как стебелек.

Такую и лебеди унесут…

Я не узнавал своего деда. У Микулы мы выпили по стаканчику грушевой водки. Возможно, отсюда и веселье? Обратно, хотя и поднимались, мы шли быстрее. Ноги уже помнили дорогу. Нам подсвечивала роса, облитая лунным светом. Мы вышли по росе и с ней же и возвращались. Росой сомкнулся наш день.

В первый же мой сон явилась девушка с красивой улыбкой и нежным шрамом на щеке, покрытой персиковым пушком. Ее уста что-то беззвучно шептали, и я внимательно ловил эти немые движения. Во снах нам всегда говорят то, что мы хотим услышать наяву.

Слово, которое не нуждается в соли

Не было и дня, чтоб мы хотя бы на несколько часов не уходили в луга или лес. Чтоб соблюдать чин собирательства. Все Светован делал походя, словно между прочим. После того, как я начал внимательнее присматриваться к людям, то заметил, что это привычка многих мастеров. Каждого в его "сродном деле". Еще с вечера он принюхивался, пытаясь угадать завтрашний час. А ранним утром уже знал расписание погоды на ближайшие дни, а то и неделю. В тот день он оповестил с необычным для него пиететом:

— Идет влага. И надолго.

Я всматривался в ясное небо и не видел никаких признаков непогоды.

— Видишь, сухая мгла словно дымом охватила закрайки гор, — показывал он. Размыла их. А небо белесое, вдали сереет тонкая паутина облаков. Она постепенно будет расти и темнеть. Мало того, уже два дня подряд вижу, как вороны поднимаются в небо и камнем падают к земле. Это предвещает крепкие проливные дожди и длительную сырость… Но ничего, мы еще успеем приготовиться.

И мы готовились. Испекли хлеб на целую неделю, из леса принесли другой "обкорм". Так он называл пищу, добытую в природе. Дров не хватало, их мы сожгли, когда гнали деготь. А тащить из леса хворост было далековато. Одну-две вязанки — еще куда ни шло. Поэтому я удивился, когда мой "направник" (его словами — наставник) велел брать с собой мешки. В ближнем густом ельнике мы наполняли их колкой — спрессованной сухой хвоей. На это топливо я слабо надеялся. А оказалось — зря. Наверное, никакие дрова не держат так долго ровный жар. как колка. Этому Светован научился в тайге. Только здесь, где предостаточно дерева, об этом не знают.

По дороге он набрал еще и мха, чтобы простелить между окон — от влажности. И зеленые кисти рябины — против дыма. Огонь у нас горел "по-черному" — дым выходил через открытый дымоход.

— Если бы мы с тобой здесь и зимовали, то между стекол насыпали б еще и березовых угольков. Они не дают стеклу замерзнуть. Жилище надобно сдабривать по-всякому.

— Хорошо, если б ваши секреты знало больше людей, — сказал я с легкой грустью.

— Да разве ж это секреты?! Это приспособления к труду и жизни. Я готов каждому открыть и дать все, что знаю. Только кто это возьмет, кто это будет делать?! Мы предпочитаем удивляться тому, что делают другие…

Так или иначе, я старался записать все весомое, что слышал от него. Поэтому оно и сохранилось, в "первовзоре”. Это тоже его слово, что должно, наверное, означать первоисточник.

Слова… Тогда, пережидая затянувшиеся дожди, я услышал много новых слов. А главное — его размышления о самом слове. О чине слова.

И вот пришли тучи, синие по бокам и беловатые в середине. Пришли без ветра, но с глухим шумом. Дождь тихо сеялся и день, и ночь, заунывный, словно собачья песня. Времени на разговоры и чтение у нас было предостаточно. Светован достал свои потрепанные книги без обложек. Появилась возможность спросить и о них.

— Книги как книги, — объяснил он. — Главное — письмо, а оправа токмо для глаза, не для сердца… Я чинил окна в городской библиотеке, и как-то на улицу выбросили целый ворох книг. И заставили сторожа, чтобы содрал с них обложки. Одни книги были списаны по старости, другие — по вредности. Не тот политический дух. Их должны были отвезти на картонную фабрику в Рахов. Я договорился с начальницей и ночью на тележке вывез то, что отобрал для себя. Теперь у меня есть что читать, а больше — перечитывать. Большинство даже не знаю, кто написал, но из прочитанного часто предстает в воображении некто, кого хочется обнять, как брата, побеседовать с ним… такой дает простор для ума, таким щемящим обручем сжимает сердце…

Меня интересовало, что из прочитанного произвело на него самое большое впечатление.

— Я не столь безумен, чтобы судить чужое письмо. Я очень мал подле тех великих писателей…

Но слово за слово — и я понемногу вытягивал из него читательские признания. Любил он древних "мыслительных” авторов — Канта, Спинозу, Сенеку, Марка Аврелия, Гесиода, Плутарха, Монтеня, Гете, нашего Сковороду. Читал по-венгерски, по-чешски, на румынском, немецком, русском, украинском и русинском языках. Окончил мадьярскую начальную школу. Дед отдал барана, чтоб незаконнорожденного внука приняли учиться. Иные платили деньги за то, чтобы не брали детей в школу. Учился на отлично в чешской гимназии. В Румынии был помощником профессора фитотерапии при Бухарестском мединституте. Русский и немецкий выучил в "университетах" ГУЛАГ а, сидел в одном бараке с немцами. Что касается украинского, то этот язык вошел в кровь и плоть в Хусте, стольном граде Карпатской Украины, которую он защищал с десятью патронами. Но это другая исповедь. Исповедь на перевале духа…

Из беллетристов читал меньше, выборочно, хотя некоторых очень любил. Знал наизусть почти весь "Кобзарь". Очень любил Гоголя. ("Читаешь — вроде бы простенький рассказ, сказочка. А закрыл книгу