Я пережила Освенцим - Кристина Живульская

— Ну, а как же они убежали?

— Он раздобыл эсэсовский мундир, она — платье ауфзеерки. Он достал все нужные бланки для пропусков, наверно, кто-то им в этом помогал. Во всяком случае, все сошло удачно. Разве ты не слышала сирену?

— Не слышала, я была занята, прибыл итальянский транспорт.

— И зачем ты только туда пошла?

— Послали проверять мешки в зауне.

— Не думай о транспорте, Кристя. Лучше порадуемся, что эти двое убежали. Видишь, оказывается, можно отсюда выбраться.

Ни о чем другом не говорили, только о бегстве Мали. Все нервничали — а вдруг беглецов поймают. В лагере усилили охрану. Оберка металась, как разъяренная фурия, она то и дело производила обыски в бараках, била всех подряд, заставляла простаивать часами на коленях за всякий пустяк.

А мы радовались счастью той, которой так повезло. Мы представляли себе Малю на свободе. Маля без штрайфы на спине, без номера. Вот Маля идет со своим возлюбленным под руку по улицам города, они улыбаются людям, вокруг нет проволоки, они счастливы. Они вышли отсюда… Это не поддавалось пониманию. Разве мы задумывались над тем, что свобода «за проволокой» еще вовсе не свобода, что и там повсюду рыскали гестаповцы. Были у бежавших и материальные затруднения и многое другое… Все это казалось нам неважным, важно одно — выйти за проволоку… Получить наконец возможность действовать, а потом… Потом все уже хорошо… Лучше, чем здесь…

Пришли посылки.

— Кристя, тебе тоже прислали! Из Варшавы.

Я побежала в комнату в конце барака, Бася вместе со мной. Ауфзеерка, прежде чем выдать нам посылки, проверяла их содержимое. Кромсала хлеб, вскрывала коробки с мармеладом, рассматривала на свет бумажки, не написано ли там что-нибудь.

Я развертывала тщательно упакованную в пергамент колбасу, печенье, хлеб, сало. Подруги — те, что в этот день не получили посылок, и те, которые не получали совсем, — окружили меня. Марыся с грустью смотрела в окно. У нее никого не было, никто не думал о ней, и никто не мог прислать ей посылку. Она жила в лагере уже два года, и до сих пор ее семья не подавала никаких признаков жизни. Всех ее близких арестовали вместе с ней. Сейчас ее темные глаза были полны тоски.

Рядом со мной распаковывают посылки Бася и Неля. Неля получает чаще всех — ей присылает сын из Рабки. Она всегда чутко относится к чужой беде, вот и сейчас подходит к Марысе и, протягивая ей кусок аппетитной лепешки, говорит:

— Возьми, не горюй, дождешься и ты когда-нибудь посылки. Попробуй-ка лепешку, это мой сын испек ее, а если не он, то, наверное, какая-нибудь женщина.

Марыся наконец улыбнулась, взяла лепешку и ест, хотя слезы все еще душат ее…

— Смотри-ка, Кристя…

Бася таинственно наклонилась ко мне.

Я взглянула на маленький кусочек бумаги, который она мне показывала.

— Читай…

«Доченька, дорогая, мы молимся за тебя каждый день. Наша единственная мечта — увидеть тебя. Твоя сестра обручилась, но свадьба будет, когда ты вернешься. Будь здорова, любимая. Мать».

— Где ты нашла? — спросила я, восхищенная.

— В яйцах, — просто ответила она, словно это было вполне естественно, что письма присылают в яйцах.

— Завидую тебе, Бася… Ах, если бы моим пришло такое в голову…

— Знаешь, надо придумать, как тайком послать домой письмо, и дать им понять, что и они должны так делать…

— Хорошо, но как его отправить?

— Может, кого-нибудь освободят. А тот, кого выпускают, непременно должен пройти через нашу команду. Придет сюда получать свои вещи и документы. Та, которая будет выдавать одежду, может зашить письмо. Когда выйдет из лагеря, опустит…

— Прекрасный план, но никого не освобождают…

— А «эрциунгсхефтлинги»? Их освобождают… надо поговорить с Адой из гардеробной, чтобы она нам сказала, когда получит список отбывающих. И мы тут же приготовим письма домой.

— А если они не захотят подвергать себя опасности? Ведь их обыскивают при выходе.

— Надо попробовать… может, и найдется какая-нибудь похрабрее. Ведь каждый, кто здесь был, понимает, что значит для нас и наших родных узнать о нас правду. Из наших официальных писем ничего не узнаешь.

В окно заглядывает солнце. Стучат пишущие машинки. Из кабинета шефа доносятся веселые звуки фокстрота.

Пользуясь отсутствием нашей капо, я сочиняю стихи.

БЖЕЗИНКИ

Лесок небольшой, настоящий,березы, ели, осинки,и называется местоочень красиво — Бжезинки.

Хоть нынче здесь все иначе,чем до войны бывало,сейчас здесь голо и пустои как-то глухо стало.

Ландыши на полянахцвели здесь в былые годы,теперь для красы пейзажапоставлены дымоходы.

Раньше здесь были конюшни,крестьянские хаты, маки,теперь стоит мрачная баня,«хефтлинги» и бараки.

Раньше цвели ромашки,бродили гуси и куры,теперь цветут цветочкигитлеровской культуры.

Раньше земля зеленелав садах здесь сеяли рутку,но кто изменил все это?Славную выкинул шутку!

Радио громко играету шефа в его приемной,звучит мелодия вальсамотив приятный и томный:

«На свете все проходит,всему скажи: прощай!И за декабрьской стужейопять настанет май».

Можно бы прогуляться,но всюду видишь преграду —ты проволокою стиснут,Как зверь, попавший в засаду.

— Прекрасный вечер, пани,смотрите, ночь какая,какое звездное небо,я молод и вы молодая.

Не надо отодвигатьсяи нет в том, поверьте, риска,просто давно я, пани,ни с кем не стоял так близко.

Скажите, пани, откудаприехали сюда вы?Я прибыл назад два годатранспортом из Варшавы.

Там дом, жена и ребенок,в саду у нас груши, сливы…Но это так далёко,и вряд ли они теперь живы.

Пожалуйста, улыбнитесьи здесь ведь солнце бывает.Неужели весна ничегоуж в вашем сердце не вызывает?

Музыка где-то играет,приятно, тепло, прямо рай…Постойте, пани, куда вы?..«Es geht alles vorbei». {Всё проходит (нем.).}

— Мой пан, я тоже вижу звезд голубых охапки,только что там за пламя?— Ничего. Там сжигают тряпки.

— Мой пан, в груди моей тожечувство весна пробуждает,только что там за странные трубы?— Ничего. Там людей сжигают.

— Мой пан, в душе моей радостьрождают весны приметы,только что за поход там странный?— Ничего. Там живые скелеты.

— Мой пан, я тоже тоскую,хоть в сердце печали скрыты,но что это там у барака?— Ничего. Чей-то труп забытый.

— Мой пан, вы правы, я знаю,что я еще молодая,и от этого мне больнее,от этого так грустна я.

Я не знала, что встречу всё это,но нет, я слез не прячу,нет, нет, мой пан, поверьте,я в самом деле не плачу.

…А вальс звучит с той же силой,ароматами манит май,и поет чей-то голос милый«Es geht alles vorbei».

Напротив, за столом сидит неподвижно Ирена, заслоняя меня на случай внезапного появления шефа. Рядом со мной усердно работает Неля, время от времени поглядывая на фотографию сына, которую ей удалось выкрасть из собственного «дела». Сыну ее семнадцать лет, а Неля выглядит совсем молодо, она живее многих молодых. Сын в последнем письме писал, что у него материальные трудности. Теперь Неля только и думает о том, как ему помочь.

Я взглянула в окно. Давно изученный в подробностях вид. Мужчины, работающие возле зауны. Надзирающие за ними эсэсовцы. Я даже знала многих эсэсовцев по фамилии. Вон тот, который ударил ногой француженку из Майданека, — его зовут Вагнер, у него очень благообразный вид, но на деле он самый наглый и разнузданный палач. Другой — высокий, тощий, бледный, со светлыми волосами и длинным носом — это Бедарф, прозванный «Рохлей». Выражение лица у него всегда кислое, пресытившееся, а взгляд выцветших глаз — мутный, холодный. Засунув руки в карманы, он бродит по лагерю в поисках «острых» ощущений. Сейчас он поймал какого-то еврея и избивает его хлыстом. Стоны истязуемого слышны у нас, Хотя радио играет громко, хотя трещат наперегонки три пишущие машинки. Наконец Ирена не вытерпела.