Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

— Одно я знаю точно, — Урач вздохнул, пару раз тренькнул пестиком в ступке, — если залез чужак, но ничто в глаза не бросилось, значит бросится со временем.

Стюжень остановился, остро зыркнул на собрата, довольно хмыкнул.

— Он сделал то, что ударит нам по башке через какое-то время. Что? Подстережёт и приголубит по темечку?

— О да, когда в макушку прилетает свиток на дубовой болванке, это как раз тот случай, когда собственное прошлое стучит по башке. Без всяких иносказательностей.

Верховный какое-то время таращился на Урача с любопытством.

— Ты ведь лет на десять моложе меня?

— Вроде того.

— Вы только поглядите, малец ещё, а соображает! Далеко пойдёшь! Только сопли подбери, поскользнёшься!

— Поскользнусь — дальше уеду. А далеко не нужно. Просто чуть дальше тебя.

Старики загоготали. Урач смеялся, ворожца трясло, а рука его мерно ходила в ступке, только пестик позвякивал, Стюженя пополам перегнуло, ровно в животе заненастило, так и ржали оба, пока смешинка не растаяла.

— Уф-ф, — Урач вытер глаза рукавом, осел на лавку, отфыркался, чисто конь.

— Теперь и впрямь живот заболит, — Стюжень отдышался, несколько раз вдохнул-выдохнул. — Когда молодой был, мне о пузо дрын ломали с голень толщиной. И не гнилушку какую-нибудь!

— Ты давай возвращай себя былого, начинай пузо нагружать, авось понадобится. Вон что творится кругом.

Верховный лениво отмахнулся. Поднял кулак, покрутил так-сяк.

— Во какие на животе под шкуркой валуны катались, восемь штук, один к одному!

— Как же тебя в ворожцы занесло? Тебе ворожить — всё равно что кузнечным молотом орешки колоть.

Стюжень махнул рукой, помолчал.

— С князем, Отвадовым батюшкой это было. В походе на полдне. Зарубились мы дружина на дружину, но их вышло больше нашего, и крепенько нам тогда досталось. Рассеяли, можно сказать, по степи разогнали да по перелескам. Мы потом долго хорохорились, дескать, сами отступили, замануху готовили, но… В общем, втроём спаслись, князь, я и Льняной. Льняной ранен был, дышал через раз, вот-вот дух отпустит.

— Ну ты и…

— Ну я и попробовал. Слышал от Зубата — ты должен помнить, он верховным был при князе Лютяе — дескать, можно жизнью поделиться с раненным. Мне тогда разум помутило, в голове зашумело, в глазах зацвело, не хотел я, чтобы Льняной сгинул. Он мне в той рубке жизнь спас, да самому досталось. А когда просветлело, гляжу: Льняной на меня таращится, воздух глотает, чисто рыба на берегу, ни дать ни взять — только что перестал орать. Князь как яблоко ножом резал, так дольку до рта и не донёс, замер на полпути. Рот раскрыт, глаза круглые, как плошки, вот-вот выскочат, укатятся. У меня ладони горячие, жжёт, ровно к углям приложился, у Льняного пар от раны идёт, кровь почернела, совсем как трехдневная, коркой запеклась.

— Вон оно когда из тебя полезло, — понимающе закивал Урач.

— Тут ведь как во всяком сосуде, — Стюжень кивнул на ступку в руках собрата. — Приходит и заполняет, уходит и опустошает, и если с «уходит» более-менее разобрались, как приходит — мрак её маму знает. Хотя… есть мысли на этот счёт.

— Ну-ка, ну-ка, — Урач деловито отложил пестик и ступку, уселся поудобнее, сложил руки на груди, приготовился слушать.

— Чтобы всё понять, нужно тысячу ворожцов послушать, если понадобится до смерти запытать — как пришло, как появилось, что при этом сам заметил. Да ладно, страшные глаза не делай, про «запытать» шучу… хотя как шучу, у тебя рожа хитрая, как пить дать что-то знаешь. Тебя и пытать на дыбе первого.

Урач скривился, усмехнулся, тряхнул кудлатой головой с ремешком поперек лба, чтобы волосы на глаза не лезли.

— Век наш на излёте, не сегодня — завтра душу отдадим.

— И что?

— Записал всё, что надумал. Вон свиток на полке в углу, видишь?

— Вижу.

— Он и есть.

— Это помимо того, что старики раньше нас записали?

— Да.

Стюжень искоса взглянул на старого друга, хмыкнул, вытянул пятерню, загнул мизинец.

— То есть про молнию, вихрь и огонь ты не писал?

Урач с улыбкой кивнул.

— Ну, разумеется, нет. Как сила входит с ударом молнии, через огонь и дыхание урагана уже описано. Про воду тоже не писал, хотя как по мне, самый жуткий путь обретения силы. Жутковато захлёбываться водой, хоть и живой.

Стюжень ехидно загнул безымянный палец.

— Это не про обманутую смерть тоже?

Урач какое-то время молча думал, закатив глаза, затем кивнул.

— Понял, что хочешь сказать. Нет, про это тоже не писал, благо незачем. Уже описано.

Верховный загнул средний палец.

— Про дар последнего дыхания?

Урач отмахнулся.

— Редкий случай. Не на каждом углу ворожцы помирают. Я вот когда соберусь душу отдавать, всех пинками на перестрел отгоню. Пока буду выгонять, концы и отдам. Да и дел незаконченных никому вместе с даром в наследие не вручу.

— Ну тогда давай, хвастайся, глазастый наш.

— Не всякий раз, но бывает что сила приходит со спасением чужой жизни ценой собственной. Знавал я такой случай.

— А подробнее?

— Сам видел — один другого от стрелы заслонил. Достало, правда, обоих, но второго, считай только оцарапало: ну влез наконечник стрелы под шкуру на самый ноготок, и всё. Это первого пронесло насквозь.

— Какой ноготок? Мой? — Стюжень усмехнулся.

— Если бы твой — убило бы обоих, а так — одного. Парень, тот второй, с ноготком, как оправился стал угрозу видеть загодя. Стрелами попасть не могли, видел на подлёте. Потом мечный удар стал видеть загодя…

— А потом?

— А потом от лихоманки помер, — Урач виновато развел руками.

Верховный несколько мгновений гладил бороду.

— Не отлетела, видать, жизнь, в другого вошла.

— Сам-то что увидел?

Стюжень пожал плечами.

— Да всякое видел. Разное. Иному достаточно в нужные повивальные руки родиться.

— Ты про Безрода?

— Про таких, как он, — Стюжень со значением поднял палец. — С нашим всё сложнее. Но как бы то ни было, вот появляется на белом свете такой умелец, приходит в Сторожище и проникает в летописную. А в том, что этот — один из нас, я не сомневаюсь.

Урач какое-то время молчал, затем вздохнул, взялся за отложенный пестик, пристроил бронзовую колотушку в ступку. Толкушка из трав не ждёт.

— Странно всё и непонятно.

— Ага. Много всего странного начало происходить в последнее время, — верховный собрал бороду в кулак, покачал головой, — причём настолько странного, что и объединить эти странности, кажется, невозможно. Это как если на рукоять меча, сразу за крестовиной приладить… грабли. Знаю, нелепица, но печёнкой чую, нужно на мечную рукоять прилаживать грабли.

Стюжень встал, кряхтя выпрямился, выгнул спину, упираясь в поясницу.

— Пойду себя былого возвращать, восемь булыжников на пузе были, раскатились который куда. Надо найти.

Уже в самых дверях его догнал голос Урача.

— Про тот поход Лютяя слышал от тебя много раз, да вот про ворожбу — впервые.

Стюжень остановился, оглянулся.

— Глупостями мы с тобой заняты. Вот запишем свои наблюдения, оставим после себя в наследие, так попомни — обязательно найдётся какой-нибудь полоумный, что захочет лепить ворожцов, как на гончарном кругу — одного за другим. И всё под себя, под себя. Сам знаешь, дураков кругом много, и становится их с каждым днём только больше. Половину из тех случаев, что записаны, можно повторить, как чашу под руками гончара. Не всякий раз, но на десятый раз может и пол у чится, у пустоголовых лбы крепкие и упрямства хоть отбавляй. Вот только не будет в тех ворожцах истинного духа. Дурь может и заиграет, а головы не будет. Пусть уж всё идёт как идёт, своим чередом. А писульки наши лучше сжечь…

Глава 7

— Ну чего воды в рот набрала? — Верна усмехнулась, — давай спрашивай. Чую, как язык свербит, о зубы трется.

— Там на берегу… Почему ни одна из вас мужа не поцеловала? И никто из мужчин жену даже не обнял. Почему? Ведь всякое в море случается. Могли… и не вернуться.