Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис - Кристофер Бруард

Хотя сознательная наивность Колье была несколько неискренней (поскольку это было время, когда такие танцовщицы, как Айседора Дункан и Лои Фуллер, как раз разрабатывали идею практики «примитивных» и интуитивных выступлений), ее позиция убедительно показывает, что, согласно распространенному представлению, публичный образ актрисы обязательно является сконструированным и неподлинным. Сама эта искусственность была эротически притягательной и представляла собой допустимое проявление яркой инаковости. Этому идеалу массового гламура была противопоставлена вызывающая благоговение и более самостоятельная фигура характерной актрисы, которая была не менее мощной проекцией определенного вида театральной моды. Язвительный текст «Продавщицы» воспевал ее растущую популярность следующими словами:

Я девушка, не чуждая славы.Критики зовут меня по имени, которое мне дали при крещении,А вы видите мои фотографии,Которые выставлены везде, куда бы вы ни пошли!Меня сфотографировали в вечернем платье,Я скромно и робко опустила взгляд,Или высоко бьющей ножкой так, что нижние юбки разлетаются.Я самая элегантная девушка в городе[192].

Элегантность, безусловно, подходящая характеристика Мари Темпест, которая с 1895 года исполняла ведущие роли в комических операх, поставленных Эдвардсом в театре «Дейлиз». В 1914 году ее назвали «одной из самых безупречно одетых женщин Лондона», ее модный образ был также построен на концепте искусственности, но в случае с Темпест он не был навязан ей патриархальной системой управления. Специалист в области саморекламы, она вдохновлялась городской средой, в которой работала, и тратила много сил на то, чтобы предъявить своей аудитории целостный образ собственных вкусов и частных мнений. По словам одного из критиков, «это, конечно, означает, что она полностью осознает свою личность, что в высшей степени важно для актрисы»[193]. В случае с ее сценическими костюмами такое отношение означало, что она избегала услуг театрального костюмера, предпочитая делать заказы у модных портных, например Джея в Лондоне и Дусе, Ворта и Феликса в Париже[194]. Созданные ими костюмы как для сценической, так и для повседневной жизни всегда были узнаваемы. Атласный плащ, сшитый Хайли, который она носила в последнем акте «Модели художника» (1895), был замечен прессой благодаря его замысловатому узору из переплетающихся аистов. И сама Темпест вспоминает несколько примеров, когда ее повседневная одежда привлекала нежелательное внимание прохожих. Биограф записал два анекдота о перебранках на Риджент-стрит. Первый, в котором она фигурирует одетой в «зеленое бархатное платье с черной шнуровкой», свидетельствовал, как знаменита она была и как находчива. «Юбка была надета поверх „каскада“, хитроумного изобретения, напоминающего птичью клетку, которое тогда было принято носить, прикрепленного к лифу. Мари Темпест внезапно почувствовала какое-то неудобство и, повернувшись, столкнулась с мужчиной, который держал ее „каскад“ в руке. „Кажется, это ваше, мисс Темпест“, – сказал он. „Отнюдь, вы ошиблись“, – ответила она и ушла»[195]. В другой раз, когда она разглядывала витрину, к ней подошла проститутка и велела ей уйти из ее «района», грозясь избить ее зонтиком. Подобные истории только усугубляли «ее ярый индивидуализм… и свойственную ей порядочность» и проявляли напряжение, с которым было сопряжено непростое социальное положение актрисы. В случае с Темпест это напряжение снималось благодаря умелому пониманию трансгрессивной силы маскарада и его пользы в качестве действенной карьерной стратегии.

Таким образом, индивидуализм в одежде в сочетании с соблюдением правил приличия стал рекламной идеей, которую впервые использовала Темпест. Как она вспоминала, «мода на одежду менялась, и в салонах Морриса, откинувшись, сидели томные женщины, завернутые в платья от Liberty. Они носили огромные куски необработанного камня в качестве брошек, а на их запястьях гремели браслеты. Я это не носила»[196]. Вместо того чтобы следовать моде на эстетскую или цыганскую одежду, которая увлекла так многих членов театрального сообщества, она предпочитала более изысканный стиль, который высоко ценили ее почитатели из пригородов и провинции, и одевалась «аккуратно, а не с артистической небрежностью». Ее личный стиль был задуман как продолжение сентиментальной моральности, реакционного политического мироощущения и веры в необходимость «поддерживать внешний вид на уровне», который так нравился ее растущей аудитории, состоящей из представителей низшего среднего класса. Этот стиль предвосхитил концепт консервативной современности, который будет определять вкусы после Первой мировой войны. Ее биограф отмечает, что «ее чувства по отношению к одежде глубоки и серьезны. Самоуважение, смелость, ответственность по отношению к окружающим – вот слова, которые она будет использовать, когда станет объяснять, почему для нее так важно, что на ней надето»[197]. Эти качества она смогла в полной мере продемонстрировать при разработке или выборе сценических костюмов после того, как ушла из труппы Эдвардса, чтобы блистать в роли Нелл Гвинн в «Англичанке Нелл», поставленной в театре принца Уэльского в 1900 году. Нелл стала иконой английской женственности на рубеже столетия, в годы, отмеченные ура-патриотизмом, а «знаменитая шляпа с большими полями из белого шифона, подбитая желтым и украшенная большими черными и оранжевыми перьями», которую она надевала в последнем акте, обеспечила ей народную любовь.

Независимость Темпест как актрисы подчеркивалась тем, что она требовала лично контролировать собственный гардероб. Один из первых журналистов, пишущих о моде и стиле жизни, мисс Ариа, в интервью для книги (1906) об истории костюма выяснила мнение актрисы о подобающем фасоне платья: «Мне кажется, для модельера актриса – это лишь оттенок в его общей цветовой схеме. Только это, и больше ничего! Я убеждена, что один и тот же костюм не может выглядеть одинаково на высоких, величественных женщинах и таких маленьких и курносых, как я!.. Я всегда полагала, что актриса должна вносить значительный вклад в придумывание и создание сценической одежды, потому что она знает, что из этого получится, намного лучше мужчины»[198]. Очевидно, ее собственные усилия в этом направлении давали необходимый результат, потому что три года спустя, в 1909 году, Джеймс Дуглас описывал впечатление от того, как и в чем она появилась на сцене, в столь же восторженных интонациях, как будут писать о звездах кино в золотую эру Голливуда:

Мари Темпест – это последний крик в области комедии о женской хитрости. Ева, если бы увидела ее одежды, смотрела бы на них не отрываясь и без слов… Мари Темпест невыразимо искусственна и божественно поверхностна, от изящной шляпки на ее нарядной головке до рыже-золотых волн ее волос, от капризных завитков возле ее капризных ушей до непослушного вида ее непослушной юбки. Она принадлежит своей одежде… [Мари Темпест] добавляет простоте нового ужаса… Ее отполированная яркость не имеет ничего человеческого, потому что она улучшила естество настолько, что стала противоестественной… Она абсолютный сплав тела и души, чудесный союз всех чувств, все у нее работает в полном порядке, от первого волоска до последней ресницы, это постоянный бурлящий триумф тщательно рассчитанной гармонии и точного дизайна и безупречной симметрии. Мари Темпест – это смесь Лонгшана и Рю де ла Пэ, Трувиля и Монте-Карло, Диеппа и Динара[199].

Образ Мари Темпест, очевидно, представлял собой вызов для пресной красоты, которая ассоциировалась с театром «Гейети» и его протеже, не в последнюю очередь в том, как он отражался на потребителях и какие коммерческие возможности открывал. Критики соглашались с тем, что «ее влияние на моду было поразительным… Ее платье с панье, поразившее тех, кто пришел на премьеру „В амбаре“ (1912), спустя несколько недель можно было видеть на трибунах на скачках в Аскоте… Она ввела моду на желтый цвет… Когда она носила меха, весь Лондон носил меха. Она была пророчицей в одежде, и эта роль ей очень нравилась»[200]. Однако, хотя «местом ее паломничества всегда была торговая улица», Темпест резко теряла интерес, когда речь заходила о прямом участии в рекламе модных товаров с целью получения выгоды. Вместо нее материальную связь с лондонской модой и сектором розничной торговли установила ее конкурентка Мэри Мур (еще одна протеже Холлингсхеда и Эдвардса), которая сумела извлечь больше выгоды из своего знакомства с различными кутюрье благодаря тому потенциалу публичности, который был заложен в массовом театре и высокой моде. Ее выступления в конце 1890-х годов стали воплощением ожиданий, которые были озвучены в припеве вступительной песни «Девушки из „Гейети“», впервые поставленной в 1893 году:

Вот идут леди, которые ослепляют общество,Властительницы этикета, верх приличий,Сливки самых свежих варьете,Девушки конца века!Строжайше соблюдающие общественные формальности,Носящие особую одежду от современных модисток,Собирающиеся там, где расцветает мода[201].

Элегантные салонные пьесы, в которых играла Мур, пожалуй, были более удобны для экспериментов и распространения моды: в постановках грандиозного масштаба, ассоциировавшихся с именем Мари Темпест, добиться того, чтобы демонстрируемый предмет оттенялся от пространства, было бы сложно. «Театр Уиндхема», которым Мур управляла вместе с мужем, сэром Чарльзом, как правило, собирал более «утонченную», нежели «Дейлиз» и «Гейети», публику, составлявшую также целевую аудиторию тех предпринимателей, которые желали рекламировать свои товары со сцены. Таким образом, костюмы Мур должны были достигать такой степени великолепия и изысканности, которая удовлетворяла бы высшему обществу, в противоположность вкусам обывателей. Она вспоминала: «Одно из моих первых пользовавшихся успехом платьев – ставшее объектом многочисленных подражаний – было черного муарового шелка, с расшитым блестками лифом и свободными рукавами из белого шифона с тесьмой. Широкие рукава были тогда в моде. Я носила это платье в „Деле бунтарки Сьюзен“ [1894], и оно так шло мне, что я заказала сделать копию, чтобы носить его по частным поводам. Однажды в воскресенье, проводя вечер в отеле „Метрополь“ в Брайтоне, я впервые надела это платье, но когда вошла в гостиную, то обнаружила, что там уже было три его копии»[202].