Песня длиною в жизнь - Мишель Марли

среди дам и всегда получал щедрые чаевые. На них я покупал пластинки Мориса Шевалье и Шарля Трене…

— А Фреда Астера?

— Да, и его тоже. Я выучил все тексты наизусть и копировал жесты и походку перед зеркалом. Даже если тебе это не нравится, я приехал именно с таким багажом. Я спел в одном варьете, и меня сразу взяли на работу. Сбылась мечта, почти такая же прекрасная, как поездка в Америку.

Эдит кивнула. Постепенно она начала его понимать. Картина наконец сложилась. Она ждала этого, чтобы выбрать правильные стихи для его песен.

— Иво Ливи тогда уже был Ивом Монтаном? — поинтересовалась она.

— Да. Владелец ночного клуба сказал, что Иво Ливи звучит слишком вычурно.

Она рассмеялась, вспомнив, что именно так она подумала про его сценический псевдоним.

— Что в этом смешного?

Некоторое время он смотрел на нее в замешательстве, но потом она просто молча покачала головой. Тогда он продолжил свой рассказ дальше:

— Я перевел «Иво» на французский и изменил одно итальянское слово, которое знал от мамы. Как я уже говорил, ей не нравилось, когда мы играли на улице. Но время от времени я это делал, и тогда она кричала: «Монта!», что означает: «Вернись!» Так родился Ив Монтан.

Удивительно, насколько важна для этого большого мальчика его мать. Его история оказалась совсем не такой, как представлялось Эдит. С другой стороны, мужчине, который сам получил столько любви, вероятно, легче передать ее другим. Она была уверена, что любовь — это ключ ко всему, без нее человек — ничто.

— Тебя призывали? — мягко спросила она. Было понятно, что он слишком молод, чтобы его отправили на фронт в начале войны и вернули домой, а затем правительство Виши после оккупации Франции направило бы его на немецкую трудовую службу. При этом он был достаточно взрослым, чтобы позже сражаться вместе с союзниками за правительство в изгнании.

— Нет, — серьезно ответил он. — Меня — нет. Но мой брат солдат. Джулиано попал в плен. Он давно сидит в лагере где-то в Германии. И даже не видел своего сына.

Эдит молчала. Она видела Шталаг собственными глазами, может быть, даже встречала брата Ива где-нибудь в Берлине или Бранденбурге. Джулиано Ливи — это имя ничего ей не говорило, но это не значит, что их пути не могли пересечься. Но она не сказала об этом ни слова и постаралась отбросить такую мысль. Рассказ Ива задел в ней что-то потаенное. И в ней зазвучала струна. Перед ее мысленным взором медленно вырисовывался образ шансонье, который рассказывал в песнях о своей жизни, человек из народа, воспевавший чувства рабочего класса. Мужской эквивалент ее самой.

Он снова поднял руку и провел ладонью по ее волосам, но на этот раз более нежно. Без всякого стеснения он стал играть с ее локонами, наматывая их себе на палец.

— Собственно, все. Теперь ты знаешь все.

— Ты должен петь песни о любви, — заявила она. — Только так!

— Что? — Его рука упала. — Я мужчина. Ты не понимаешь. Женщина может лепетать про лунный свет, но не настоящий мужчина.

— Именно потому, что ты мужчина, песни о любви буквально живут в тебе. Ты должен петь о любви!

Она сделала паузу, чтобы перевести дух, но когда увидела, что он пытается решительно возразить ей, продолжила, быстро и задыхаясь:

— Публике требуется мужчина, способный признаться в своей любви. Настоящий мужчина. В тебе нет фальши, понимаешь? Ты человек из народа. Мир меняется. Культура больше не является прерогативой власть имущих.

Он отвернулся от нее и, прислонившись головой к спинке скамейки, мрачно уставился на кусок неба между верхушками деревьев. Поскольку он ничего не отвечал, она продолжала:

— Чего ты боишься? Тебе нужны песни, рассказывающие историю любви. Это соответствует твоей личности, как мужчине и как певцу. Ты можешь любить, я знаю. Если ты будешь петь об этом по-своему, ты покажешь этим слащаво-сентиментальным певцам, что такое настоящий артист. Это твой дар.

С каждым словом ее речь становилась все энергичнее, а голос — громче, пока, наконец, она не крикнула ему:

— Поверь мне!

Невозможно сказать, остался ли он при своем мнении или капитулировал под ее напором. Жестом отчаяния он потер глаза.

— Симона права, — пробормотал он. — Ты слишком многого от меня ждешь.

— Не больше, чем от себя самой.

Наконец он снова взглянул на нее. Взгляд его погас.

— Тогда напиши для меня текст.

Эта просьба задумывалась как провокация. Он явно не ожидал ее спокойного ответа:

— Возможно, я когда-нибудь так и сделаю.

Явно удивленный, он спросил:

— Ты уже пробовала?

— Да. Много раз. Я знаю тысячи шансонов, так что у меня был прямой резон осмелиться и написать что-то свое, верно?

Он тихо присвистнул.

— Вызывает уважение!

— Спасибо. К сожалению, это было нелегко.

Стоит ли рассказать ему о своем желании стать признанным автором и о том, как она потерпела неудачу? Подумав, решила этого не делать. Он, наверное, не поймет. Она задала риторический вопрос:

— Что вообще дается легко? — А потом пробормотала: — Сначала SACEM даже не хотела меня принимать.

— Кто?

— О, Ив! — удивилась она, а затем добродушно рассмеялась. — Ты невежественен, как маленький ребенок.

Проигнорировав его возмущенное восклицание, она объяснила:

— Это французское общество по защите прав авторов текстов, композиторов и музыкальных издателей. Песни, которые исполняются публично, должны быть там зарегистрированы. Надо, чтобы все было одобрено комиссией…

Она замолчала, потому что этих сказанных мимоходом слов было достаточно, чтобы снова запаниковать из-за возможного запрета на выступления. Сердцебиение участилось настолько, что она даже дышала с трудом. Возникший перед ней образ жаждущих мести членов комиссии ошеломил ее. Как долго ей придется ждать слушания? Деди узнала, что ее дело рассмотрят не раньше середины октября, дату еще не назначили: слишком много артистов впало в немилость. Эйфория, которая не оставляла ее с самого начала занятий с Ивом Монтаном и которая была намного лучше, чем еженощное пьянство, куда-то улетучилась перед угрозой этой неопределенности. Она глубоко вздохнула и заставила себя успокоиться.

Она почти физически ощутила удивление Ива. В другой раз придется объяснить ему, как и с каким трудом достаются деньги поэтам. А теперь учительнице требовался перерыв. Эдит плохо разбиралась в теории музыки, но ее тонкое восприятие позволяло ей ощущать нюансы не только мелодии, но и человеческих чувств. Она поняла, что пора остановиться.

— Неважно, сколько ты знаешь, — произнесла она наконец. — Я научу тебя всему. И…

— …любви? — закончил он, выпрямившись.

Ее взгляд утонул в сияющей синеве его глаз. Безотчетно она подалась в его сторону. Его пальцы снова погрузились в