Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

Или вот, допустим, обхамит вас кто-нибудь на ровном месте. А вы, допустим, возмутитесь. Вы, допустим, огорчитесь и обидитесь. А вам скажут: «Не обижайтесь на него – он такой эмоциональный!»

Ну, в общем-то, да, бывает. Но при этом ничуть не учитывается то обстоятельство, что тот, кто обижается на хама, в общем-то, тоже эмоциональный. Был бы не эмоциональный, наверное, и обижаться бы не стал.

Или мы читаем: «С яркой эмоциональной речью выступил такой-то».

Это хорошо, конечно, когда с яркой и эмоциональной. Чем плохо? Плохо лишь, когда в этой самой речи ничего, кроме эмоций, в общем-то, и нет. Не очень, прямо скажем, хорошо, когда эмоциональность подменяет собой внятный смысл слов и предложений.

Когда-то считалось, что повышенная эмоциональность – свойство тонких артистических натур. Так, в общем-то, и было. Так, в общем-то, есть и теперь.

Но теперь об этом почему-то хочется как-то забыть. Хотя бы временно. Потому что мы отчетливо видим, что чем большую роль в коммуникативном пространстве начинают играть эмоции, тем меньшую – иногда до полной неразличимости – играют такие вещи, как ум, честь и, извините, совесть. Потому что мы видим, как эта самая эмоциональность все в большей и большей степени становится грубым инструментом внушения, инструментом нападения и обороны, инструментом суггестивного насилия.

И ладно бы еще это была действительно эмоциональность. Эмоциональность в сознании людей как-то ассоциируется с искренностью. Так нет же, никакая это вовсе не эмоциональность, а, прямо скажем, всего лишь различной степени правдоподобия ее симуляция.

Эта самая симуляция, воплощенная в извечной формуле «держите меня семеро», с давних пор широко распространена в этикетном поведении, принятом в криминальной среде, как респектабельный способ участия в специфической коммуникации, называемой обычно «базаром». Но даже и там эта «эмоциональность», принявшая чрезмерные даже для этой среды формы, позволяет квалифицировать любой базар как «гнилой».

Уже давно замечено, что риторика телевизионных шаманов последних лет носит исключительно эмоциональный характер. Настолько эмоциональный, что там и вовсе ничего нет, кроме так называемых эмоций.

Они там в своем телевизоре даже и не очень-то притворяются, будто говорят нечто осмысленное и имеющее какое-либо отношение к реальности. Такие категории, как логика, достоверность, персональная или коллективная ответственность за сказанное, там просто отсутствуют как таковые. Эмоции там служат заменой какого бы то ни было смысла, универсальным оправданием полной бессмысленности или, что еще чаще, прямого вранья.

Они на всю катушку эксплуатируют способность эмоций «формироваться по отношению к ситуациям и событиям, которые реально в данный момент существуют только в виде идеи об ожидаемых или воображаемых ситуациях».

Эмоциональные ребята, что тут скажешь. И не надо, видимо, к ним особенно придираться. Они же такие эмоциональные! Не видно разве, как их то переполняет, то захлестывает? И так их подчас захлестнет, что ни есть, ни спать они не могут. Деньги, правда, считать у них получается. Но это другое, не надо грязи! Тут эмоции, это святое. Тут строку диктует, как говорится, чувство.

Я, разумеется, не намерен принять позу резонера, который, пытаясь утихомирить разбушевавшиеся страсти, говорит: «А давайте обойдемся без эмоций!» Глупости! Без них не обойдешься, если ты, конечно не подвержен эмоциональной тупости, которая опасна ничуть не меньше, чем взвинченная, крикливая «эмоциональность». Да и то, что я сейчас пишу, так ли уж свободно от эмоций? Не думаю.

Я – о другом. О том, что, как и многие другие явления и категории нашего повседневного, профессионального, художественного, чувственного поведения и опыта, попадает под серьезное подозрение сама категория эмоциональности, все чаще воспринимаемая нами всего лишь как символ нравственного и интеллектуального шулерства и агрессивного, наступательного скудоумия. И шутливая надпись на той самой скамейке с той самой картинки уже и не кажется такой уж шутливой, а скорее – смутно тревожной и предостерегающей.

Причинно-следственный изолятор

Когда я наблюдаю за судебными и прочими процессами нашей современности, я постоянно ловлю себя на том, что я решительно не понимаю, зачем им такие громоздкие церемонии. Почему они не могут просто схватить человека и засунуть его в узилище на столько лет, на сколько им прикажут соответствующие инстанции.

Ведь нынешнее состояние общества в целом таково, что никто, кроме горстки смутьянов, непонятно на каком основании вообразивших, что они живут в Европе нынешнего, а не в России семнадцатого века, никто ведь даже и не почешется. Посадили – значит надо. Надо было, вот и посадили. Ни за что у нас «не содют».

Да и вообще, есть в русском языке заветная словесная формула, которая вряд ли адекватно переводима на языки цивилизованных народов, формула, мощная именно своим иррационализмом, своей цельностью и гарантированной защищенностью от любых попыток анализа, своей универсальной способностью убедительно заменить собой все, даже самые боязливые представления о праве и законе.

Эта формула звучит как «так положено» (не менее распространенный вариант «не положено») и не означает, в сущности, ничего, и именно поэтому она столь сильна и столь понятна без каких-либо специальных разъяснений многим поколениям местных людей.

Вот зачем это все? Зачем все эти заимствованные из прогнившей насквозь гейропы прокуратуры, свидетели (пусть даже и фальшивые), меры пресечения, адвокаты, чья квалификация и чье красноречие могут восхитить узкий круг ценителей адвокатского искусства.

Зачем все это?

Неужели их заботит так называемое общественное мнение? Да ладно!

Или они думают, что кто-то им верит? Тоже вряд ли. Они вполне демонстративно ведут себя так, что вполне очевидно: ничье доверие или недоверие их ни в малейшей степени не волнуют.

Неужели все это для того лишь, чтобы куча циничных, тупых и ненасытных паразитов, которых политкорректно называют «силовиками», получала зарплаты?

Всем этим судейским, прокурорским и прочим «силовикам» я желаю долгой жизни. По крайней мере, настолько долгой, чтобы они дожили до суда. До того суда, где подсудимыми будут они, а не те, кого они сегодня мучают. Я желаю им, чтобы тот суд был справедливым, состязательным, гласным, широко обсуждаемым в обществе. То есть настоящим.

За некоторыми из бурно расплодившихся диковинных процессов нашего времени, в том числе и тех, которые по неизбежной инерции называются «судебными», я стараюсь следить. На некоторые из заседаний я даже стараюсь по мере возможности приходить.

Зачем? Настолько ли я простодушен, чтобы полагать, что мое физическое присутствие на что-то влияет? Да нет, конечно!

Или не думаю ли я, что что-то зависит от «массовости» посещений? Тоже вряд ли.

Или для того я хожу, чтобы всего лишь иметь возможность махнуть