Рэй Брэдбери (Том 2-й дополнительный) - Рэй Брэдбери

В полдень мы с Тимоти по-прежнему валялись на лужайке и жевали травинки.

В час дня Тимоти вдруг часто-часто заморгал глазами.

И вот тут-то все и произошло с невероятной точностью и молниеносной быстротой.

Словно Фанточини передался весь накал нашего нетерпения, и они безошибочно выбрали момент.

В детстве мы все словно ходим по воде, по обманчиво гладкой и плотной поверхности озера, и нам знакомо то странное чувство, что в любую секунду можно вспороть эту гладь и уйти в глубину, затаиться там и исчезнуть для всех так, словно тебя никогда и не было.

Будто учуяв, что нашему долгому ожиданию вот-вот готов прийти конец и что такое может случиться каждую минуту, каждую секунду и тогда все исчезнет и будет забыто, словно никогда ничего и не было, именно в это решающее мгновение, так чутко почувствованное и угаданное, облака над нашим домом расступились и пропустили вертолет, словно небеса колесницу бога Аполлона.

Колесница медленно опускалась на крыльях потревоженного воздуха, горячие струи его, тут же остывая, вздыбили наши волосы и захлопали складками одежды так громко, словно кто-то разразился аплодисментами, а волосы Агаты, стоявшей на крыльце, были похожи на трепещущий флаг. Испуганной птицей вертолет еле коснулся лужайки, чрево его разверзлось, и на траву упал внушительных размеров ящик. И, не дав времени ни на приветствие, ни на прощанье, еще сильнее взвихрив воздух, вертолет тут же рванулся вверх и, словно небесный дервиш, унесся дальше, чтобы где-то еще проделать столь же фантастический трюк. Какое-то время Тимоти и я глядели на ящик. Но когда мы увидели прикрепленный к его верху из грубых сосновых досок маленький лапчатый ломик, мы уже больше не раздумывали и бросились к ящику; орудуя ломиком, мы принялись с треском отрывать одну доску за другой. Увлеченный этим занятием, я не сразу заметил, что Агаты нет на крыльце. Подкравшись, она с любопытством наблюдала за нами.

Как хорошо, что она не видела, как увозили маму на кладбище, не видела гроба и свежей могилы. Она слышала слова прощанья в церкви, но самого ящика, деревянного ящика, так похожего на этот… к счастью, она не видела!

Отскочила последняя доска.

Мы с Тимоти ахнули. Агата, стоявшая теперь совсем рядом, тоже не удержалась от возгласа удивления.

Потому что в большом ящике из грубых сосновых досок лежал подарок, о котором можно лишь мечтать. Отличный подарок для любого из смертных, будь ему семь или все семьдесят семь.

Сначала просто не было слов и совсем перехватило дыхание, но потом мы разразились поистине дикими воплями восторга и радости.

Потому что в ящике лежала… мумия! Вернее, это был пока ее саркофаг.

— Не может быть! — Тимоти чуть не плакал от счастья.

— Не может быть! — повторила Агата.

— Да, да, это она!

— Наша, наша собственная?!

— Конечно, наша!

— А что, если не наша? Если они ошиблись?

— И заберут ее обратно?…

— Ни за что!

— Смотрите, настоящее золото! И настоящие иероглифы! Потрогайте!

— Дайте мне потрогать!

— Точь-в-точь такая, как в музее!

Мы говорили все разом, перебивая друг друга, и несколько слезинок сползло по моим щекам и упало на саркофаг.

— Ты испортишь иероглифы! — Агата поспешно вытерла крышку.

Золотая маска на саркофаге смотрела на нас, чуть улыбаясь, словно радовалась вместе с нами, и готова была ответить на этот порыв, и принимала нашу беззаветную любовь, которая, нам казалось, навсегда ушла из наших сердец, но вот вернулась и вспыхнула с новой силой при первом лучике солнца.

Ибо лицо ее было солнечным ликом, отчеканенным из чистого золота, с тонким изгибом ноздрей, с нежной и вместе с тем твердой линией рта. Ее глаза сияли небесно-голубым, нет, аметистовым, лазоревым светом или, скорее, сплавом всех этих цветов, а тело было испещрено изображениями львов, человеческих глаз и птиц, похожих на воронов, а золотые руки, сложенные на груди, держали плеть — символ повиновения, и огромный цветок, что означало любовь и добрую волю, когда плеть вовсе уже не нужна…

Глаза наши жадно впились в иероглифы, и вдруг мы увидели… Мы сразу поняли…

— Эти знаки, ведь они… Вот птичий след, вот змея!..

Да, да, они говорили совсем не о Прошлом.

В них было Будущее.

Это была первая в истории мумия, таинственные письмена которой сообщали не о прошлом, а о том, что должно свершиться через месяц или через три, через год или спустя века!

Она не оплакивала то, что безвозвратно ушло. Нет. Она приветствовала яркое сплетение грядущих дней и событий, записанных, хранимых, ждущих, когда наступит их — черед, их мгновенье и можно будет протянуть руку, взять их и полностью насладиться ими.

Мы благоговейно встали на колени перед этим грядущим и возможным временем. Руки протянулись, сначала одна, потом другая, пальцы робко коснулись и стали ощупывать, пробовать, гладить, легонько обводить контуры чудодейственных знаков.

— Вот я, смотрите! Это я в шестом классе! — закричала Агата — сейчас она была в пятом. — Видите девочку? У нее такие же волосы и коричневое платье.

— А вот я в колледже! — уверенно сказал Тимоти, совсем еще малыш; но каждую неделю он набивал новую планку на свои ходули, чтобы важно вышагивать по двору.

— И я… в колледже, — тихо, с волнением промолвил я. — Вот этот увалень в очках. Конечно же, это я, черт побери! — И я смущенно хмыкнул.

На саркофаге были наши школьные зимы, весенние каникулы, осень с золотом, медью и багрянцем опавших листьев, рассыпанных по земле словно монеты, и над всем этим символ солнца, вечный лик дочери бога Ре, неугасимого светила на нашем горизонте, и наши тени, уходящие в счастливое и далекое будущее.

— Вот здорово! — хором воскликнули мы, читая и перечитывая книгу нашей судьбы, прослеживая линии наших жизней и нашей любви, таинственные убегающие зигзаги, то пропадающие, то возникающие вновь. — Вот здорово!

И, не сговариваясь, мы ухватились за сверкающую крышку саркофага, не имевшего ни петель, ни запоров, снимавшуюся так же легко и просто, как снимается чашка, прикрывающая другую, приподняли ее и отложили в сторону.

И конечно… В саркофаге была настоящая мумия!

Такая же, как ее изображение на крышке, но только еще прекрасней и желанней, ибо она совсем уже походила на живое существо, запеленатое в новый, чистый холст, а не в истлевшие, рассыпающиеся в пыль погребальные одежды.

Лицо ее все еще скрывала уже знакомая золотая маска, но на ней оно казалось еще моложе и, как ни странно, мудрее. А чистые ленты холста, в который она была завернута, были испещрены иероглифами. На каждой из них свои иероглифы: вот для девочки десяти лет, а эти для девятилетнего мальчика и мальчика тринадцати лет. Каждому из нас свои иероглифы!