Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности - Морган Мейс

Ян Рубенс что-нибудь жизненно важное? Обрел ли он что-то, когда отдал все? Может, в этот момент, когда Ян Рубенс отдал все, отдал себя, покорился той мысли, что он — пустое место и дым, в его душу вошло нечто необъятное? Может, и Мария тоже это увидела. Может, она что-то про это поняла, хотя выразить это и невозможно. Может, она предоставила мужу возможность быть стертым — и затем найти что-то в пустоте.

Если Ян Рубенс что-то и увидел, если нашел что-то во внутренней пустоте, то распространяться об этом не стал. Говорить о таком нет нужды. Наверное, он поделился этим чем-то с Марией и это была их тайна — их маленькая тайна про жизнь, существующая лишь потому, что ты не выдаешь ее миру, не можешь выдать. В той бездне, когда ты обратил якобы самую важную часть себя в дым и потом выпустил этот дым в пустоту, ты обрел кое-что настоящее. Дым рассеялся — и вот ты переродился. Это перерождение ты хранишь в тайне. Может, Ян и Мария разделили эту тайну между собой после краха. Может, это был некий дар, который они получили из-за краха — который лишь из-за краха они и могли получить. Может, Мария это в итоге и поняла. Она знала, что ей и ее мужу Яну представилось в качестве некой возможности что-то огромное — огромная и неизъяснимая тайна.

Скольким людям выпадает шанс пережить абсолютный крах? Скольким выпадает шанс испытать себя в устремлении к смерти и кратком взгляде в бездну? Скольким выпадает шанс прогореть в дым и узнать, что там дальше? Может, Мария поняла это и направляла Яна в его пути, так что и он сумел это понять — понять ту возможность, что скрыта в ужасе.

XV. Безжалостность Силена обращается в жалость, жалость Силена и жалость к Силену. Ницше от этого не в восторге

Ницше вообще особо не утруждался, выписывая характер Силена, — ни в «Рождении трагедии», ни где-либо еще. Для него Силен выражает способность древних греков к осознанию чистого ужаса бытия. Греки, как думал Ницше, сжились с этим ужасом довольно крепко. Ницше рассказывает эту историю так, что, когда Силен попадает в плен к царю Мидасу, то изначально ведет себя с непоколебимой суровостью. Говорить что-либо царю Мидасу ему не интересно. Он уклоняется от ответа. За ним — сила и достоинство. После долгих увещеваний со стороны царя Мидаса он наконец сдается. Ницше объясняет все так: когда Силен решается все же сказать царю Мидасу, что наилучшее для человека, то делает это с диким ликованием. Силен издает раскатистый хохот. Он хохочет над царем и затем открывает ему, что наилучшее для человека — вообще не рождаться, второе же по достоинству — поскорей умереть.

Для Ницше Силен выражает две вещи: он — безжалостная истина ужаса бытия, и еще он — безумное и ликующее принятие этого ужаса в чистом разряде жизни. Ницше представляет все так, что сначала Силен отвечает царю Мидасу презрительным молчанием, а затем — презрительным хохотом. Старый царь, как полагает Силен по версии Ницше, не способен вместить ни тот факт, что бытие — это ужас, ни тот факт, что жизнь можно прославлять в ее чистом разряде, который переживается по ту сторону этого ужаса.

Но трудно представить, чтобы вот так же хохотал Силен Рубенса. Трудно представить его безжалостным. У Рубенса Силен — вялый и дряблый. Он сломлен. Он не стал бы вот так уклоняться от ответа в беседе с царем Мидасом. Он бы молчал какое-то время, это уж точно. Он бы не знал, есть ли вообще смысл говорить. Он был бы настороже. Царь продолжает настаивать, а он не так уж и уверен в себе. Может, ему даже было бы жаль царя Мидаса. Он бы понял, что царь отчаянно ищет знаний. Он понял бы, что царь Мидас — великий царь Мидас — потратил целую жизнь на благородные, но также и недостойные и отвратительные дела, пробивая и прогрызая себе путь к земному величию. Царь Мидас творил всякое. Он убивал, любил, строил заговоры и рисковал. Он жил в этом мире. Ради славы он раз за разом осмеливался подходить к опасной черте. Он отбросил покой и легкость. Он отрекся от покоя и легкости, чтобы стать величайшим из людей.

Силену, как его изобразил на картине Рубенс, было бы знакомо навязчивое желание царя. Царь Мидас все еще искал и выведывал тайны. Просто обратите внимание, как именно царь Мидас формулирует свой вопрос. Вопрос поставлен так, что идеально балансирует на грани эгоизма и альтруизма, желания и этики. Он не спрашивает: «Как мне стать могущественнейшим царем всех времен?» Но он и не спрашивает: «Как мне стать хорошим человеком?» Он целит между двумя этими идеями, обходит оба вопроса изобретательной и амбициозной формулировкой, которая может подразумевать сразу оба и ни одного. Что наилучшее для человека? Что наилучшее и самое желанное для человека?

Старый царь Мидас как будто догадывается, что ответ будет издевкой над самим вопросом. Целясь между крайностями и задавая столь осторожно сформулированный вопрос, царь Мидас показывает, что в курсе: задать этот вопрос — уже проблема. Он стремится быть крайне осторожным, даже будучи великим и могущественным царем. Он стремится задать этот вопрос так осторожно, чтобы это не сказалось плохо на нем самом. Но еще он стремится получить что-то, что сможет использовать. Он стремится к знанию, которое даст ему больше власти. И все-таки он стремится узнать, что наилучшее для человека, и это обнажает его сомнения пред лицом земных благ. Этих земных благ он перепробовал множество. Он познал многое из того, что должно, вроде как, сделать человека счастливым. Он трахался, убивал, плел интриги, планировал, воевал, строил заговоры. Он приобрел великие богатства. Но этого недостаточно. Вот что толкает его все дальше вперед. Всего всегда недостаточно. Он хочет знать почему. Он ищет Силена, потому что хочет чего-то еще. Но чего? Он осмотрителен даже в своих желаниях.

Вопреки самому себе, он осознаёт, что, возможно, задает неверный вопрос. Он дошел до последней черты — до конечной точки своего образа жизни. Он бы пошел куда-то еще, но идти куда-то еще он страшится. Все эти сомнения и тревоги заключены уже в самом вопросе, как бы начертаны поверх него. Он уже не уверен, как заполучить желаемое, — поскольку не уверен, чего именно ему хочется. Он будто бы уже давно догадывается, что ничего такого