Вертеп - Шестаков Павел Александрович

Настя обошла парадный вход и проникла в «сторожку».

— Саша! Ну, расскажите…

— Что?

— Хочу все знать. Из первых рук. Вы же дежурили. Как Артура подстрелили?

И она со смехом вытянула палец, произнеся «бах-бах!».

— Ну, слава Богу, не подстрелили, и покушение было не здесь. Сюда он примчался потому, что домой боялся ехать, ведь там его ждать могли.

— Примчался! Представляю.

Настя присела на край стола, закинув одну, почти совсем оголенную ногу, на другую.

— Да, он был испуган.

— С полными штанами примчался?

Такая лексика была Пашкову не по душе.

— Прости, Настя, не принюхивался, — ответил он нарочито грубо.

— И правильно сделал. От него-то всегда козлом прет.

Пашков не удержался:

— Откуда ты такую информацию получила?

— Не беспокойтесь. Из первоисточника. Защищая женскую честь. Он мне как-то: «Ох, Настенька, я чувствую, что у тебя сильное биополе», — и лапу на грудь. А я, как его аромат учуяла, говорю спокойно: «Я что, вам понравилась, Артур Измайлович?» Он купился, придвинулся: «Очень, Настя! У нас может быть такой биоэнергетический контакт, мы можем образовать такой сгусток сексуальной энергии…» Я ему и врезала: «Для контакта вы мне противогаз купите, я на запахи чувствительная».

— Что ж Артур? — поинтересовался Саша с некоторым любопытством.

— Обиделся, оскорбил. Говорит: «А как же ты со своим негром трахалась, в противогазе?» — «Нет, — говорю, — негр мраморный бассейн имел и французским дезодорантом пользовался…» Короче, не вызрел у нас контакт.

— А твой восточный муж в самом деле богатый был?

Настя посуровела.

— Был, но воспоминания сейчас не по делу. Про Артура расскажи, — перешла она снова на «ты».

Пашков рассказал, что знал. Настя слегка разочаровалась.

— Жаль, что они не тут стреляли. Вот картина была бы!

— Этого еще не хватало, — отозвался Пашков недовольно, отвечая собственным мыслям, но Настя его поняла прямолинейно.

— Испугался, что тебя подстрелят? Неужели ты смерти боишься?

Он вспомнил едва заметное шипение газа, вырывающегося из горелки, и ответил серьезно:

— Умирать страшно.

— А вот в газете писали про американскую актрису, которая двенадцать раз самоубийством кончала.

— А Марк Твен сорок раз курить бросал.

— Шутишь? А я точно говорю. Это мамаша актрисы, что в «Кабаре» играла. Я ее понимаю. Жизнь такая паскудная бывает.

— Да, вам с Артуром Измайловичем не сойтись, конечно.

— Ничего, у него единомышленница есть.

— И о такой знаешь?

— Секрет маленький. Марина, Дергачева жена. По-моему, это все знают.

— И Лиля?

— Лилька теленок. Все по маминой сиське тоскует. Она последняя узнает. А кто же все-таки в Артура палил? Вот жалко, промазали.

— Жестокая ты!

— Я? Нет, я добрая, глупая, знаю, что ни мужа хорошего мне не найти по любви, ни богача заарканить надолго. Ума не хватит. Я даже тебя совратить не могу.

— Меня-то? Старика?

— Старик? А что ж ты на мои ноги пялишься? Стесняешься, а сам пялишься жуликовато.

Пашков покраснел.

— Уж больно ты их рекламируешь.

— Я доброкачественный товар предлагаю.

— Да уж бесспорно. Только на такой товар у меня денег не хватит.

Настя покачала ногой.

— Поторгуемся? Могу и уступить.

Александр Дмитриевич вздохнул, вспомнил Дарью и поиски клада. Казалось, совсем недавно все это было: и золотой мираж, и реальность юного тела, а теперь будто за тысячи километров отодвинулось, в другом измерении осталось, и никогда не повторится, и до боли стало жаль тех лет жизни, которые он сам списал уже и покинул, как покидают навсегда старую пустую квартиру, оставляя голые стены, но стоит оглянуться на пороге, и комната покажется пусть маленькой и бедной, но своей, в ней было то, что принадлежало тебе и только твоей душой пережито. Нет! Открой глаза. Не нужно воспоминаний, даже лучших. Стены голые, душа упакована для переезда. Куда? В эту «сторожку» или в другой мир? Хотя никто не знает, что это за мир, и существует ли он вообще…

— Спасибо.

Она поняла его, но спросила с усмешкой:

— Спасибо «да», или спасибо «нет»?

— Ушел мой поезд, Настя. А пялюсь по-стариковски, как старцы на Сусанну.

— Какую Сусанну?

— Это из Библии.

— Я туда заглядывала, модно ведь сейчас, но не поняла толком, а прикидываться неохота, это уж Маринины дела.

— Тоже верующая?

— Я как же? На праздниках в соборе со свечкой стоит.

— Теперь начальство по должности в церкви ходит.

— А к Артуру по любви.

Настя смотрела, широко улыбаясь.

— Все-то ты знаешь, — снова усомнился Александр Дмитриевич.

— Чего уж тут знать! Засекла я их, дверь в кабинет запереть забыли, спешили, видно, приспичило. Интересная картина, между прочим. Но мог бы он к своей афишке добавить — «высококвалифицированный партнер орального секса». Вот бы клиентуры добавилось. Смех! Как вспомню… Она сверху него халат накинула, а сама трясет задницей от удовольствия. Прямо страус, что голову прячет.

— Замолчи, Настя. Я ведь в самом деле пожилой человек, а ты мне такие пошлости рассказываешь.

— Подумаешь, пошлости. Этим теперь и школьников не удивишь.

— А… Ты, значит, решила, что старый, что малый?

— Брось, старик! Не хочешь женщине удовольствие доставить, скажи честно.

И она расхохоталась так, что понять нельзя было, где кончается шутка. К счастью, со двора кто-то крикнул:

— Настасья! Ты где? Иди в кафе поскорее. Иностранцы приехали!

— Что б вы сгорели! — сказала она с досадой.

Но Александр Дмитриевич вздохнул с облегчением. Настасьины откровенности начали понемногу возбуждать его, а это была еще одна волна, что поднималась на борт ковчега, и становилось нелегко от мысли, что никаких бортов вообще нет, а есть лишь беззащитный плот, ничем не огражденный от вихрей и страстей.

Он захлопнул дверь в сторожку и вышел во двор. Погода стояла ненормальная, как и вся вокруг текущая жизнь. Было жарко, листья на деревьях желтели, шуршали под порывами ветра и вызывали уныние. Хотелось освежающего дождя, но впереди были дожди неизбежные, когда быстро замечтаешь о тепле и солнце.

В воротах появился Мазин, вытирая носовым платком пот со лба.

— Отдежурил, Саша?

— Нет, вышел подышать, а дышать нечем.

— Хорошо бы сейчас молодого холодного винца.

— Могу предложить теплую водку.

— Это противопоказано. В некотором смысле я при исполнении…

— Где же исполняли?

По стечению обстоятельств Мазин возвращался из департамента культуры.

— Имел аудиенцию у руководящей дамы Марины Михайловны Дергачевой.

Александр Дмитриевич глянул чуть усмехнувшись, сопоставив мазинский титул с информацией, только что полученной от Насти, и спросил:

— Какое она на вас впечатление произвела?

— Да как вам сказать, бытовало такое слово — «бабец».

Так кратко суммировал он целый ряд впечатлений, полученных в здании, где на красной кирпичной стене вывеска «управление» сменилась не так давно на модную «департамент», что, впрочем, было точнее, ибо «управление культурой» звучало, в сущности, нелепо, а департамент означал всего лишь подразделение административного аппарата. Мазин, впрочем, не обольстился очередной приметой новой жизни. Будучи генетическим консерватором, он всю жизнь относился к властям одинаково, за многие годы свыкнувшись с тем, что судьбы страны, сограждан и его собственная определяются волей немногих людей, а не того трудящегося большинства, что именуется народом. Его только всегда смущала самоуверенность начальствующих властолюбцев, присвоивших помимо власти еще и «ум, честь и совесть» целой эпохи.

«Неужели эпохи?» — думал он, не делясь, впрочем, сомнениями с ближними, ибо по роду службы лучше других знал, как быстро недостаточно потаенные мысли достигают ушей, для них не предназначавшихся. Но вот эпоха кончилась. Однако власти предержащие этого вроде бы и не заметили, а отнеслись к историческому катаклизму как к очередной кампании по обновлению наглядной агитации, то есть замене вывесок, лозунгов и политической символики. Укрывшись, как и прежде, за двойными дверьми-тамбурами кабинетов, они самоуверенно продолжали если уже не вдохновлять, то убежденно руководить не доросшим до новых идей народом, которому демократично разъясняли, что спасение утопающих в цивилизованном мире — дело рук самих утопающих.