Вертеп - Шестаков Павел Александрович

— А что еще?

— Записку или письмо.

Художник передернул плечами.

— Это не по делу.

— Почему же? Не хотите говорить?

— Да о чем говорить! Не было там ничего. Пустые слова, упреки и сопли бабские. «Не думай, что ты незаменим в моей жизни. Есть человек, который ценит меня…» И все прочее в том же духе.

— Человек без имени?

— В том и дело! Чем бы я Сережке помог? Наоборот. Я-то подумал сначала, что она именно про него пишет, что это он ее ценит. А следователь как эту писулю расценить мог? Бабушка тут надвое сказала. Да и порвал я ее сразу, в мусоропровод выкинул. Зачем мне такие сувениры?

В этом был резон. Но и было противоречие. Телеграмма о благополучном прибытии и тут же записка о разрыве…

— А это как стыкуется? — спросил Мазин.

— Узнайте у нее сами, когда найдете. Женская логика.

Разумеется, женская логика была зоной необъятной и таинственной, в которой происходить могло все, что не укладывается в логику формальную. Пускаться в трудный путь по этой терра инкогнита было опасно, связано с риском обрушить на себя многословные взаимопротиворечащие гипотезы художника. Поэтому Мазин задал другой вопрос:

— Значит, вы уверены, что человек, который ценил Эрлену, не Алферов?

Дергачев зачем-то хлопнул ладонями.

— Если бы речь шла о Сергее, почему Эрлена не захотела с ним встретиться? — Тут он снова наморщил лоб. — А с другой стороны, это его версия. Это они со своей маленькой армянкой-защитницей разработали. Откуда можно точно знать, встретились или не встретились?

— Не любите вы, Владимир Степанович, определенных ответов, — вздохнул Мазин.

— Обижаете! Я сомнениями делюсь, а поступки мои известны. Если бы я Сережку подозревал, я бы себя иначе вел.

— Значит, не о нем писала ваша жена? А как вы вообще ее поведение объясняете?

— Черт ее знает? Может быть, и о нем. Может быть, она на Сергея слишком большие надежды возлагала. Она тоже была немного с фантазиями, да плюс бабская самоуверенность. Вот и накатала сгоряча. А тут холодный душ! Выяснилось, что она для него уже не вечная любовь до гроба, а приятное времяпрепровождение. Вполне она могла психануть, взвинтилась, раз-раз, и на самолет. Чао, коварный! И улетела.

— Куда? Домой?

— Не знаю. Дома, как известно, она не объявилась. Скорее всего с ней что-то в пути случилось. Какая-то беда. Могли убить элементарно, села в аэропорту в попутную машину, к частнику, а шоссе вдоль лесополосы. Прилетела ночью. Слышали про маньяка, что женщин в лесополосах убивал?

Мазин слышал, процесс прогремел, жертв было много, и в большинстве по собственной доверчивости, но события не стыковались во времени.

— В то время трупов не находили.

— Интересовались? Будто их каждый день с миноискателем ищут. Наткнется кто случайно, значит, повезло милиции, а не наткнется…

— Тогда что?

— Тогда повезло убийце.

И в самом деле, выходило, что убийце повезло, а вот ему, Мазину, пока что прояснить ничего не удалось.

— Будете продолжать?

— Как ваша дочка распорядится. Она мой работодатель.

— Шутите?

— Ничуть. Деньги приходится зарабатывать.

— А сколько она вам отвалила? Или это коммерческая тайна?

— Вы не знаете?

— Бабка ей говорить запретила. Между прочим, старуха нас с супругой очень не любит.

— Почему?

Дергачев сказал, стараясь не выдать обиды:

— Однолюбка. На всю жизнь Эрлену полюбила. Ну, и Лильку, понятно. Все хвастает, что на нее завещание написала. Хибару свою. Дура старая, как будто я собственного ребенка обижу, правильно? Да и зачем мне эта завалюха? Я не корыстный. Все-таки художник немножко. Мне на имущественные дела всегда было накакать. У нас этой мурой Марина занимается, мои серые клетки спиртом подмочены. Но и Марине бабка до фонаря. Интересы другие. Так что валюта ваша, сколько б она там ни положила.

— Я вашу дочь не обману. Оплата только в случае успеха. По результату.

— В самом деле? Благородно, ничего не скажешь.

Было заметно, что условия ему понравились.

— Послушайте, Игорь Николаевич, может быть, смягчитесь?

— О чем вы?

— Да о том, что врачи запретили. Давайте по маленькой, раз уж вы семейство мое зря разорять не собираетесь.

На этот раз Дергачев, не дожидаясь согласия, выскочил за стопками.

Напиток, как и многие в ярких этикетках, качеством не отличался, но градус держал.

Выпил художник торопливо и жадно. «Или алкоголик, или волнуется больше, чем следует в его положении», — отметил Мазин. Выпил и тут же еще налил. Заметил реакцию гостя и пояснил неожиданно:

— Удивлены? А я волнуюсь. Сейчас все нервничают, не знают, что день грядущий… И я нервный. Стараюсь держаться, вот шуточки шучу, болтаю, а на душе кошки скребут.

— Неужели я вас так взволновал?

— А как же? Мало мне сегодняшних хлопот, так старое ворошить затеяли. Лилька затеяла. Марина поощряет. Пусть, дескать, выяснит, снимет внутреннее напряжение, а то плохо у нее с нервами, а то и с психикой. А у меня, думаете, психика в норме? Нет напряжения? Хорошо, что вы разумный человек.

— Снял напряжение?

— Ну, хотя бы ослабил. И на том спасибо. Ваше здоровье!

Он проглотил вторую, не понуждая гостя присоединиться.

— Раньше Зяма Высоковский хохмил про сумасшедшее время, а теперь вот оно пришло, не дожидаясь зова. Впрочем, вру, накликали, позвали, все нам плохо было, вот и дождались. Что за бред? Неужели в Артура в самом деле стреляли?

— Вы же знаете.

— Ничего не знаю. Главное, зачем, за что? Если конкуренты или рэкет, то предупреждают обычно, запугивают, если из-за бабы, то всегда кошка чует, чье мясо съела. А он говорит, что понятия не имеет. Врет, думаю, что знает. Но не скажет.

— Зачем же ко мне обратился?

— Игра какая-то темная. И не по маленькой. Аферист высокого класса. Мог инсценировать.

— Зачем?

— Его проблема. А может, из пациентов кто…

— Лечением не удовлетворены?

— Пациенты-то психи. И он полупомешанный. Геростратов комплекс, а?

Мазин понял, что большего он тут пока не узнает, разговор снова уходил на широкую тематику.

Глава 9

Может быть, единственным человеком, которого огорчило нежданное покушение, оказался Александр Дмитриевич Пашков. Да и то, по правде говоря, не из сочувствия целителю. Больше сочувствовал он себе. В замечательную теорию собственного существования на заключительном этапе явно вкралось маленькое, незамеченное или вначале уязвимое звено. Краеугольные камни теории — отторжение сожалений по прошедшей несложившейся жизни и позиция наблюдателя на жизнь оставшуюся, опирались на предположение, что окружающая жизнь не станет больше вмешиваться в его, Пашкова, жизнь собственную. Ведь наблюдатель не может неуправляемо крутиться в хаосе событий, ему необходима стабильная опора, защита от каприза стихий. Дом-ковчег и показался Саше вначале таким прибежищем от разгулявшихся волн.

Но вот волна перехлестнула через борт. Пока незначительная, никого не смывшая, только напугавшая одну из особей ковчежного стада, а его, Александра Дмитриевича, даже не забрызгавшая. Однако ночной выстрел вызвал в нем тревожное чувство. Тревогу посеяло само вторжение ненавистной стихии. Пашков тоскливо почувствовал, что ни утлый ковчег, ни даже башня из гранитных глыб не спасет и не оградит его до последнего вздоха от ее отвратительных конвульсий.

— Александр Дмитриевич! Саша!

Под окном стояла Настя, увидела, что он на месте, и схватилась руками за оконную решетку.

— К вам можно? — спросила она, немного подлизываясь.

— Прошу! — пригласил он, хотя был не очень рад ее визиту, его смущала эта девушка, он не мог найти нужного тона в общении с ней. Понимал только, что она из видавших виды, даже «замуж в Африку сходить успела», как сама ему сообщила, но где же кончались в ней «современные» грубость и цинизм и начиналось искреннее и доброе, определить постоянно затруднялся.