Знак «фэн» на бамбуке - Самуэлла Фингарет

Чаши, экраны, блюда, котлы и вазы переходили из рук в руки, задерживаясь лишь для того, чтобы стать ещё лучше, красивей. Цибао долго стоял под навесом и смотрел, как ныряли шероховатые чашки в котлы с белой глазурью. Чашки ныряли серыми утицами, выныривали белыми лебедями.

– Говорят, что каолин – кости фарфора, а фарфоровый камень – мясо. С чем же тогда сравнить белую глазурь? – спросил весёлый молодой глазуровщик подошедшего Цибао и, сверкнув белозубой улыбкой, сам же ответил: – Белую глазурь можно сравнить с утренней изморозью.

– Простите, что осмеливаюсь вам перечить, но вы, должно быть, ошиблись, – удивлённо сказал Цибао. – Каолин – глина. Разве может вязкая глина превратиться в кости, а твёрдый камень сделаться мясом, ведь мясо мягкое.

– В том-то и дело, что может. Это огонь такое чудо творит. Глина в огне твердеет, камень плавится.

Глазуровщик взял в рот небольшую трубку с фарфоровой чашечкой на конце и принялся обдувать огромную вазу глазуревой пылью. Пришли подсобные работники, поместили подсохшие вазы в разъёмные коробки из обожжённой глины и понесли на коромыслах к печам. Цибао решил направиться следом – с кем здесь ни поговоришь, все вспоминают огонь. Но по дороге его внимание привлекла открытая терраса под черепичной крышей, окружённая невысокими соснами, подступавшими к самым перилам. На террасе, укрытой прозрачной тенью, работал разрисовщик. Он сидел на круглом фарфоровом табурете за длинным столом. Левой рукой он придерживал блюдо, правой – водил черенок бегущей без устали кисти. И там, где смоченные краской тонкие волоски касались белой гладкой поверхности, возникала тихая заводь реки. Плескалась едва приметно вода. В лёгких волнах качались гибкие водоросли и длинные стебли кувшинок. Поплыли одна за другой большие задумчивые рыбы. На дно легли раковины.

– Я знаю вас, – не прерывая работу, сказал разрисовщик, не старый ещё человек, лет тридцати восьми, с узким лицом и волосами туго затянутыми назад. – Вы сын господина инспектора?

– Да, я его сын. Меня зовут Цибао. Назовите, пожалуйста, ваше почтенное имя.

– Моё имя Лан, родовое прозвище Ю, но все называют меня «Лан Фарфорист». Мой отец, и дед, и отец деда – все расписывали фарфор. И вы, когда подрастёте, верно, унаследуете должность отца.

– Не знаю ещё. Я хочу стать художником.

– В таком случае скажите – что я рисую на блюде? Только не хотелось бы услышать про карпов, ракушек и водоросли. Это могут увидеть и птицы, сидящие на сосне.

Кисть разрисовщика бегала по блюду, раскачивалась вместе с водорослями и цветами, перебирала рыбьи чешуйки и колючки раскрытых веером плавников. Глубоко в прозрачной воде затаились безмолвные рыбы, к высокому небу потянулись цветы.

– Вы рисуете прозрачную тишину, – шёпотом проговорил Цибао.

Он едва успел выговорить эти слова, как словно разверзлось вдруг небо. Раздался стук, грохот, крики. Застучали копыта коней.

– Вот тебе и тишина, – усмехнулся Ю Лан и принялся отмывать кисть. – Ступайте, молодой господин, полюбопытствуйте, что случилось. Я тотчас следом приду.

Глава II

БОЙ ПОД ЦЗИЦИНОМ

Инспектор фарфоровых мастерских и все, кто обследовал вместе с ним состояние дел фарфористов, поспешили к внешним воротам. Врываться с таким шумом в закрытый для всех квартал мог или правитель уезда, Или высокий чиновник из мэнгу. Последнее предположение оказалось правильным.

Навстречу спешившим чиновникам из-за поворота вырвался небольшой конный отряд. Впереди, в дорожном плотном халате и шапке, похожей на шлем, ехал инспектор надзора из столичного ведомства Дворцовых работ. В квартале он был известен. Он побывал здесь однажды, и его приезд оставил по себе печальную память. Неслыханные поборы, приказ о которых привёз инспектор, довели фарфористов до нищеты.

Гончарные круги замерли, перестала плескаться в чанах с глазурью матовая посуда. Люди попадали на колени и прижали лица к земле.

– Давайте ближе не подходить. Отсюда тоже все слышно, – сказал Ю Лан, нагнавший Цибао.

– Давайте, – согласился Цибао. – Если близко подойдём, придётся в пыли валяться. Лучше издали посмотреть.

Ю Лан и Цибао остановились за высоким сооружением из глиняных коробок, ожидавших своего часа вместе с фарфором отправиться в печь. Цибао хорошо было видно, как торопливо отец и другие чиновники отвешивали поклоны развалившемуся в седле важному мэнгу. Внезапно мэнгу направил коня вперёд. Отец и все остальные попятились.

– Среди чиновников есть нерадивые. Они посылают много отчётов и мало фарфора, – громко сказал мэнгу.

Отец замер в низком поклоне, словно у него переломилась поясница. «Дома отец не раз говорил, что даже лучшие мастера живут впроголодь, потому что все изделия забирают в Даду к императорскому двору. Почему же отец молчит и не скажет об этом?» – от стыда Цибао опустил низко голову.

– Что бы ни сказал ваш отец, его слова приведут мэнгу в ярость и ничему не помогут, – угадав его мысли, проговорил негромко Ю Лан.

– Ещё предстоит выяснить, сохраняется ли порядок и нет ли разбойников среди населения? – продолжал мэнгу.

– Разбойников нет, – заговорил всё же отец. – Списки проверяются каждые четырнадцать дней, согласно предписанному. Ни один чужеземец не приближался к воротам, никто из посторонних не оставался в квартале на ночь. Что же касается количества отправляемого фарфора, то каждую осень нанимаем людей и люди доставляют фарфоровые изделия в столицу по списку, который нам милостиво присылают. Никаких нареканий из ведомства Дворцовых работ за последние годы не поступало.

– Приказываю, – мэнгу повысил и без того громкий голос, – отправить к императорскому двору вазы, большие и малые кувшины, экраны, драконовые котлы, аквариумы для рыб, подставки для кистей, чашки, жаровни и всё другое, что делается из блестящего и матового фарфора, расписанного или покрытого светло-зелёной глазурью, напоминающей камень нефрит, – всего сверх обычного тысячу изделий.

Отец прижал к груди сложенные крест-накрест ладони. Он хотел, наверное, объяснить, что выполнить подобное требование невозможно. Но мэнгу не дал ему этого сделать, выкрикнув громко:

– Если в Даду не досчитаются хотя бы одной чашки, все чиновники будут брошены в тюрьму. Из мастеров и работников каждый четвёртый получит по тридцать ударов палками.

Мэнгу круто повернул коня и помчался к воротам. Свита с гиканьем последовала за ним. Один из всадников опрокинул чан с белой глазурью. Густая белая жидкость покрылась пылью, поднятой копытами лошадей, и растеклась грязным ручьём. Квартал вернулся к прерванной работе. Но лица у всех сделались хмурыми, руки утратили прежнюю сноровку.