Невинные - Магдален Нэб

— Да.

— Не так уж много народу ездит из Рима на этом поезде. Теперь пустили экспресс, на нем-то гораздо быстрее.

— Он отходил раньше, а я так устал...

Боясь разорвать невидимую нить, соединявшую его с безопасным, разумным миром, Гварначча в холодном свете зари донес ее маленький чемодан до стоянки такси. Его-то ждала полицейская машина — с другой стороны платформы на пристанционной площади. Он придержал для нее дверцу и сказал только, поскольку больше сказать было нечего:

— Спасибо.

— Я хочу, чтобы его тело доставили во Флоренцию. Я хочу, чтобы вскрытие произвел Форли. — Объяснений он не давал.

Капитан не требовал объяснений, лишь заметил:

— Римский магистрат ни за что не позволит.

Мысли инспектора все еще бродили в бархатной римской ночи. Две перистые пальмы в свете круглых желтых ночных фонарей у входа в семейную тратторию. Веселый официант в красном полосатом жилете, подающий ему знаки, пока он стоит на мостовой и жмет на медный звонок. Полдвенадцатого ночи, а до сих пор жарко. В траттории кто-то играет на мандолине и поет, и тут же кричат официанты, передавая заказы на дымную кухню. Инспектор вспоминает лицо Эспозито, смотрящее в разные стороны, и как выпали мозги, когда его стали двигать. Из-за жары и огней происходящее вокруг кажется нереальным, чересчур театральным и не может отвлечь его от этой картины. Ему не терпится поскорее уехать из Рима...

Он заставил себя вернуться в сегодняшний день, в этот тихий кабинет, сосредоточиться на том, что говорил капитан.

— Я мог бы попытаться, на том основании, что нам требуется образец его ДНК в связи с продолжающимся расследованием по делу об убийстве японской девушки...

— Акико.

— Что, простите?

— Ничего. Ее имя Акико. Акико Камецу.

— Ах да, конечно.

— Я хочу, чтобы Форли произвел вскрытие. Ее имя... Я все никак не мог вспомнить. Мне только что пришло в голову, что в этих фильмах про реальные преступления, которые иногда показывают по телевидению ... или про войну... порой говорят: фильм основан на подлинных событиях, однако имена изменены, ради того чтобы защитить невиновных. Никогда этого не понимал. Кто они, эти невиновные? Можно ли столь четко разделить вину и невиновность? Теперь-то я понимаю: нет, никто из нас не может считаться полностью невинным. В действительности все устроено по-другому. Все, кто вовлечен в это дело: сама Акико, мастера, Эспозито... — все они невиновны, понимаете, но кто же тогда...

— Гварначча, вы слишком устали. Не знаю, что на вас нашло. Зачем вы сорвались среди ночи, когда можно было переночевать там? А уж мчаться сюда прямиком с вокзала определенно не было причин. Вы хоть позавтракали?

— Позавтракал? Нет. Кажется, нет... — Во рту он чувствовал сладкий привкус, но не помнил, чтобы пил кофе.

— Поезжайте домой, Гварначча, и выспитесь.

— Да. Мать Эспозито звала его Энцо. Я знаю, что говорю неясно. Это просто потому, что я стал видеть вещи в другом свете.

— Вы устали. Но я понимаю, что вы к тому же очень огорчены. Сейчас уже ничем не поможешь, надо забыть об этом несчастном деле. Вы, как и я, любили Эспозито. Я связывал с ним большие надежды. Но его смерть по крайней мере искупает преступление. Мы должны жить дальше, не тревожа память о нем.

— Нет, нет! Для его матери смерть не искупает преступление. Мы должны защищать невиновных, верно? Теперь я понимаю, кто они, и я должен отыскать того, кто не из их числа. Я хочу, чтобы тело доставили сюда, потому что профессор Форли может мне помочь.

— Я же сказал, что попытаюсь, но надежды особой нет. Сколько раз я вам повторяю: идите домой, а вы и не шевелитесь.

— Ах да. Извините. — Он знал, какой у него сейчас, должно быть, вид. Лоренцини не раз ему описывал: «Вы сидите как бульдог, который вот-вот вцепится в чью-то ногу. Вы дышите так глубоко и медленно, что это похоже на рычание. Помоги, боже, владельцу этой ноги, в которую вы вонзите свои зубы. Почему вы просто не обратитесь за ордером, как все нормальные люди?»

Но как можно обращаться за ордером, если не знаешь, чье имя должно быть в нем указано? Только вежливость и официальность встречи не позволяли капитану выразиться в духе Лоренцини, но инспектор повторил:

— Извините. Видите ли, моей последней надеждой был друг из Рима, но теперь...

— Вы уверены, что у него алиби?

— В этом нет сомнений. Он ездил в Японию на свадьбу к брату. Он показывал мне фотографии и паспорт. По его словам, он беспокоился об Акико, поскольку перед его отъездом они виделись. Они познакомились во Флоренции, когда оба изучали здесь историю искусств. Его зовут Тошимицу... Я записал его фамилию.

— Сейчас это несущественно. Укажите это в своем отчете. Идите.

— Он работает у реставратора. — Инспектор продолжал говорить, словно не слыша распоряжения своего шефа. — Они были добрыми друзьями, не более. Он сказал, что они поддерживали связь. Он рассказывал: «Потом она забеременела и не знала, что ей делать. Возможно, я был единственным, кому она могла довериться, потому что я понимал, откуда она вырвалась. Она сказала, что их поездка в Неаполь на Пасху была кошмаром. Семья Энцо не давала ей свободно вздохнуть. Они ни минуты не провели вдвоем, и все, что ни делали, было для них спланировано родственниками. Она сказала, что такая жизнь не по ней. Он считал, что это нормально, и его совсем не волновало, что им говорят, куда идти, что надевать, кого приглашать в гости и что есть. Он и его мать даже обсуждали покупку квартиры, а ее не спрашивали. Узнав об этом, она стала возражать. Перуцци предложил помочь им сделать первый взнос. Эспозито и слышать не хотел о том, чтобы принять помощь от чужого человека, а не от семьи, а она наоборот. Она часто плакала, но они не могли даже поговорить, потому что их не оставляли одних. Он перестал быть для нее тем человеком, в которого она влюбилась. Она чувствовала, что совсем его не знает. Они поссорились в поезде по дороге во Флоренцию, и она с ним порвала. Но оказалось, что она уже беременна. В последний раз она позвонила мне и сказала, что решила делать аборт. Сестра убедила ее, посоветовав не разменивать свою свободу, не ломать себе жизнь, подумать головой. В конце концов, чего ради она убежала из дому? Акико с ней согласилась. Это был бы единственно возможный здравый поступок, но она так горевала! Кажется, ее сестра рассказала обо всем их матери — о том, чтобы дать знать отцу, не могло быть и речи. Мать сказала, что Акико должна быстро избавиться от ребенка и вернуться домой. Пока никто ничего не знает, вреда от этого нет, и она еще молода и сможет найти хорошую партию. Хорошую — значит выгодную. «Когда это произошло, вы помните?» — спросил я. — «Да, помню. Она позвонила мне восьмого мая и должна была идти в больницу на следующий день, когда я улетал в Токио. Я жалею, что мне пришлось улететь. Она так страдала, была просто в отчаянии. Слезы не давали ей говорить, и она еще извинялась, что позвонила мне в таком состоянии. Знаете, некоторые идут на аборт без особых раздумий, но если любишь отца ребенка...» — Гварначча покрутил головой, будто ему жал воротник. — Тот парень сказал мне: «Если бы вы увидели их вместе, вы бы поняли. Однажды они приезжали к нам в гости на пару дней. Не знаю, как лучше выразиться...вокруг них все словно светилось. Это почувствовали все, кто их видел. Даже Марио из траттории внизу. Он принес для них бутылку спуманте, чтоб они выпили за любовь: «Agli innamorati!»... Думаю, они выпили всего по глотку, не более. Они были пьяны друг другом и так невинны, как пара младенцев». — Я уверен, что его тревога была неподдельной, капитан. Когда я рассказал ему, что с ней случилось, он был поражен и возмутился: «Вы, конечно, не думаете, что это Энци?..» — «Не знаю». — «Когда я вернулся из Токио, он меня здесь поджидал. Марио, у которого траттория внизу, сказал, что он болтался тут целыми днями, все ждал. Я отдаю Марио вторые ключи, и он знал, когда я вернусь. Если бы вы видели, на что он стал похож...» — «Я видел». — «Ах да, конечно. Так или иначе, Марио беспокоился. Он сказал: «Я не стану скрывать, что он меня напугал. Спрашивал, не было ли тут его малышки. Я-то, конечно, ее видел, но ответил, что нет. У парня вид сумасшедшего. Это не мое дело, но если между тобой и его японской подружкой что-то есть, то тебе лучше поостеречься». Я ответил, что между нами ничего нет и что он огорчен, потому что она его бросила, вот и все. «Все равно, будь осторожен, — сказал он, — потому что мне в свое время такое уже приходилось видеть, и этот парень задумал недоброе». Что ж, он оказался прав. Когда на следующее утро я открыл дверь Энцо, то сомневаться уже не приходилось. У него было белое лицо с горящими глазами. Он сказал: «Я знаю, что она здесь была. Больше идти ей некуда. Она ведь приходила, да?» Он выглядел ужасно. Я предложил ему войти, сесть и попытаться успокоиться. Я говорил, что, когда она оправится после аборта, у них будет время все обдумать. Я сказал: как бы плохо сейчас ни было, это еще не конец света. Она испугалась, разве непонятно? Она почувствовала себя в западне. Но она тебя любит, я уверен, сказал я. В конце концов она тебе поверит, только не волнуйся. Вы поженитесь. У вас будут другие дети. Проходи, я приготовлю тебе кофе или что-нибудь еще, настаивал я.