Павел Луспекаев. Белое солнце пустыни - Василий Ермаков

Неуверенность во втором случае усугублялась тем, что кроме именитого автора и одного из самых трудных его персонажей Егора Черкуна из весьма сложной пьесы Луспекаев, проводя первую репетицию в БДТ, где только что начал работать, перебравшись из Киева в Питер, оказался под обстрелом придирчивых испытующих взглядов корифеев театра, слава которого гремела уже по всей стране, – Полицемайко, Казико, Грановской, Стржельчика, Трофимова, Лебедева, Ольхиной и других… – поневоле оробеешь перед таким созвездием.

В третьем случае боязнь, опять-таки, и перед автором – Гоголь же! – и перед персонажем – Ноздрев же! – и перед труднейшей текстовой лексикой…

Когда имеешь, однако, дело с настоящими авторами и с настоящими пьесами, все трудности бывают успешно преодолеваемы. Так было и во всех трех приведенных случаях. Событием в театральной жизни Тбилиси 1953 года стал как сам спектакль «Чайка», так и исполнение Павлом роли Тригорина. Событием в театральной жизни Петербурга 1959 года стал его Черкун в спектакле-событии «Варвары». Событием на телевидении Советского Союза 1969 года стал Ноздрев.

Не последнюю роль в столь впечатляющих творческих достижениях сыграла, несомненно, и еще одна заповедь, вынесенная Павлом Борисовичем из «Щепки», из мастерской его уважаемого и любимого профессора Зубова: роль, за которую берешься, должна «личить» творческой натуре актера.

Вот что говорил он Михаилу Козакову в номере гостиницы «Пекин», когда они репетировали роль Вилли Старка из романа Роберта Пенн Уоррена «Вся королевская рать»:

– Ты пойми, Михаил, не за всякую роль нужно браться. Даже за очень хорошую, даже когда кажется, что можно бы сыграть. Роль должна «личить» – быть к лицу. Предлагают тебе роль, а ты, перед тем как согласиться, примерь ее на себя. Не торопись с решением. Примерь ее, подойди к зеркалу. Повертись перед ним. И в фас посмотри, и в профиль, и другое зеркало возьми, и с тылу глянь, и когда убедишься, что ты не совсем смешон в ней, что она тебе не как свинье цилиндр, что тебе пыжиться не надо, вот тогда берись и начинай трудиться. Она возьмет и не получится, но не потому, что не твоя была…. Во всяком случае, претензий у тебя не возникнет. Дело не в амплуа. Амплуа – это устаревшее понятие. А вот «личить» роль должна. Непременно должна.

О редчайшем, единичном, пожалуй, случае, когда Павлу Борисовичу так и не удалось до конца «выяснить» отношения со своим персонажем, поведал Сергей Юрский.

В 1960 году в БДТ поставили «Иркутскую историю» Алексея Арбузова. Виктора играл Луспекаев, Родика – Сергей Юрский. Еще в процессе репетиций выявилась драматургическая слабость пьесы, натянутость некоторых ее эпизодов. Особенно явственно пороки пьесы проявились в эпизоде, когда Родик сообщает Виктору о гибели Сергея – во всех отношениях положительного, прямо-таки образцово-показательного персонажа.

Несмотря на то, что играли выдающиеся актеры, эпизод часто не получался ни в репетиционном зале, ни на сцене.

«Мы оба всегда готовились к этому моменту спектакля, – пишет Сергей Юрский. – Ходили за кулисами, настраивали себя каждый по-своему. После сцены Паша часто шептал: «Понты, понты!..»

«Вытягивать» плохую или посредственную пьесу не могла научить даже «Щепка», всесильная во всех других ипостасях театрального дела. Хотя в целом роль Виктора Луспекаеву удалась. Как только начинались жизненно правдивые эпизоды, актер загорался, играл по-луспекаевски уверенно и мощно.

Но вот мне вспоминается рассказ, слышанный мною от Семена Арановича (а он опять-таки, ссылался на Олега Ивановича Борисова, с которым тогда снимал телефильм «Рафферти»), и мне становится жутковато. Попытаюсь воспроизвести этот рассказ Арановича – Борисова своими словами.

У Павла Борисовича не заладилась роль. Он запаниковал, заметался, не зная, как быть, извел Инну Александровну, себя, всех, кто попадался под руку. Дошел до того, что решил призвать на помощь самого… сатану. Купил водки, заперся в своей комнате и стал звать: явись! Ответа нет. Еще раз: явись! – тот же результат. «Так ты есть ли, вообще-то? Покажись, чтоб я уверовал, что ты есть! Я хочу попросить тебя об одном одолжении…»

Ответа не последовало и в этот раз. Павел набухал полный стакан водки, осушил его залпом, утерся рукавом и горько зарыдал: «Нету дела до меня никому!..»

Не отважусь комментировать этот эпизод. Осмелюсь лишь предположить: может, не того, кого надо, просил Павел Борисович?..

Олег Иванович, помнится, объяснил так: у Паши каждый шаг был мятежом, бунтом. Сражением со стихиями. Такая «сквозная идея» была ему на роду написана…

Он не сообщил, к сожалению, ради какой роли Луспекаев запаниковал, заметался и даже отважился на столь отчаянный и крайне опасный эксперимент, но меня не оставляет ощущение, что и здесь речь идет о роли Виктора из «Иркутской истории». Может, потому и не сообщил Олег Иванович, что слишком уж несоизмерима эта роль с теми мучениями, которые принял на себя Павел Борисович?..

А теперь вернемся к рассказу Ивана Ивановича Краско. Дня через три после того, как швырнул пьесу Александра Штейна, отказавшись в ней играть, Павел Борисович позвонил Ирине Сорокиной и, извинившись за несдержанность, спросил:

– Надеюсь, ты не разболтала Ивану?

– Конечно нет, Паша.

– Ну ладно. Ставь пьесу. Все правильно. Дело там не в мужике, в другом дело…»

Вообще же Павел Борисович, в отличие от многих актеров, особенно посредственных, уважал режиссуру: и театральную, и кинематографическую, и телевизионную.

Та же Ирина Сорокина, так «жестоко и незаслуженно» обиженная в случае с пьесой «Гостиница «Астория», с благодарностью вспоминала: «Мы очень быстро сдружились. У Луспекаева было редкое качество: полное доверие к режиссеру. Отнесись Луспекаев ко мне не столь доверительно или, как зачастую бывает со многими именитыми актерами, холодно-выжидательно (покажи, мол, что ты можешь?), наверное, у нас ничего и не получилось бы…»

Мы не забыли, конечно, каким взаимным доверием была облечена работа Луспекаева и Полоки. Михаил Козаков, после совместного с Луспекаевым просмотра фильма «Белое солнце пустыни» в кинотеатре «Москва» рассказал, как Павел Борисович хвалил постановщика картины Владимира Мотыля за в высшей степени уважительное отношение к актерам, за умение создавать на съемочной площадке максимально возможные для них комфортные условия, за умение работать с ними.

Режиссеры не оставались в долгу – платили артисту неподдельными любовью, восхищением и верностью. Лучше, пожалуй, на тему «режиссер – актер», чем Георгий Александрович Товстоногов, вряд ли скажешь: «На репетициях у меня с ним был полнейший контакт. Он понимал меня, даже если я молчал, ему не надо было ничего объяснять, ни о чем говорить. Такой контакт с артистом – огромная радость».

За исполнение ролей почтальона в чеховской пьесе «Ведьма» и немца-полковника в отрывке из «Молодой гвардии» студент Луспекаев получил не только оценку «отлично», но и удостоился той заповеди-напутствия, которую мы цитировали дважды.

В «Ведьме» студент Луспекаев подтвердил наличие в своем даровании сильного комедийного начала, обнаружившего себя при исполнении этюдов и чтении басен на приемных экзаменах. Судя по воспоминаниям, его понимание природы комического не отличалось от понимания признанных мастеров этого жанра. Дурака, к примеру, он играл умным вполне серьезно, не обличая и не разоблачая его, не заигрывая со зрителем: посмотрите, мол, какой он дурак. Он интуитивно понял основное условие: никогда не стараться во что бы то ни стало рассмешить зрителя, смех должен быть естественной реакцией на то, что происходит на сцене. Не вымогать смех, а играть так, чтобы у зрителя иного выхода, как только смеяться, не оставалось.

Осмыслив характер полковника Брюкнера, а вернее, домыслив его, ибо выписан он был Фадеевым весьма блекло, Павел наделил его трагическими чертами. Столкнувшись со стойкостью молодогвардейцев, с их беззаветной любовью к Родине, полковник, быть может, впервые за всю победоносную восточную кампанию испытал сомнение: а можно ли победить народ, имеющий такую молодежь…

Профессор Зубов был очень доволен успехами своего любимца. Единственное, что огорчало его, все еще режущий слух южный русско-украинский диалект, хотя и тут намечался ощутимый прогресс. В запасе оставались три с половиной года обучения, возможно, студенту удастся полностью изжить недостаток речи, наглухо закрывающий ему путь на сцену Малого театра. А профессор мечтал увидеть своего любимца на своей любимой сцене. «Алмаз» в его руки попал первостатейный. Безумно интересно было производить его огранку.

– Полгода учебы у Зуба, – признался Павел своим сокурсникам после завершения семестра, – дали мне больше, чем два года работы в Луганском театре. Хотя ничего плохого о нем я сказать не могу.

А потом была встреча Нового, 1947 года, в Старом щепкинском зале на Театральной площади с озорным капустником, с лотереей, в которой Павел выиграл коричневого плюшевого медвежонка, а Инна кулек конфет, с розыгрышами и танцами. Танцевал Павел неважно – сказывалась болезнь стоп, нет-нет да напоминавшая о себе. Когда он жил в Луганске, хворь проявлялась чаще всего зимой, в холодные месяцы. Долгое южное лето она таилась в глубине стоп. С приближением зимы Павел начинал ощущать какую-то безотчетную тревогу. Возникал неподконтрольный страх. Боль, следовавшая за этими симптомами, была гнусная, – тупая, упорная, выматывающая плоть и душу и, главное, непонятная – лучшие врачи словно упирались в глухую стену, пытаясь определить причину.

Педагог по танцу Елена Ивановна Звонарева с первого дня общения с Павлом полюбила его и старалась уделять ему как можно больше внимания. И как же огорчалась она, когда ее усилия не приносили желаемого результата – Павел выглядел неуклюжим, не появлялось в его движениях той легкости, которой добивалась Елена Ивановна.