День рождения покойника - Геннадий Головин

Я в тех местах кое-как до армии дожил, ну а потом стало меня шарахать по всей нашей необозримой географической карте! И в Калмыкии-то я был, и в Коми-стране лесоповалом не по своей воле увлекался, и на целине, Кокчетавская область, отметился, и по Восточным Саянам с геологами лазил, и пивом в городе Геническе торговал, и шахматный кружок в кологривском Доме пионера вел, и под Нефтеюганском тундру дырявил… — я вообще-то могу до вечера перечислять, у меня в трудовой книжке уже второй вкладыш кончается.

Короче, через сколько-то времени приезжаю я в Митреевку погостить, шагаю с аккредитивчиком в сберкассу, гляжу: напротив — в окошке — Ленька Абраамов!

Дом от заката — розовый. Рожа у Леньки от заката — розовая. И непроходимое счастье, и непролазное удовольствие — на роже этой!

Меня даже восторг пробрал. Будто и не уезжал я никуда! Во, думаю, человек на своем месте!

Я там, понимаете ли, уродовался, живота не жалеючи. Народное хозяйство не знаю куда подымал! Бешеные тыщи зарабатывал! Кровь на опохмелку сдавал! Меня ухтинская шпана на ножи брала (спасибо Матушкину Никите Алексеевичу, вызволил)! Я в тундре олений язык сырьем жрал и горячей кровью из поллитровой банки запивал! Я в Петергофе лифчиком одной артистки воду из фонтана пил! Я, может, одного одеколона «Фиалка» ящиков сто в свою утробу угробил! Из-за меня, может, бортпроводница Лилька с Ямало-Ненецкого авиаотряда уксусной эссенцией травилась! Я одних басмачей на «Узбекфильме» целую банду сыграл!! А он — как уселся черт-те сколько лет назад, — так и сидит. И на закат глядит. Ну не дурак ли?

Не удержался я, подошел, побеседовал с этим чудом митреевской породы. Он, меня, правда, не вспомнил. Но про себя все свои секреты выложил: работает все там же, в Доме культуры, баянист при ансамбле. И не скушно, спрашиваю. Не-е, говорит, хорошо.

А может, и в самом деле — хорошо? Рублей семьдесят каждый месяц ему отстегивают, девчоночки, что ни год, порхают вокруг новехонькие — живи не хочу!

Плюс, не забывайте, по вечерам — совершенно бесплатно — митреевские страхолюдные закаты…

Ну а через месяц, что ли, и учудил Леничка Абраамов ту свою забавную штуку. Очень и очень, на многие годы вперед, разволновал все митреевское народонаселение.

Дело было так. Как-то утречком, аккурат после выходного, приходит всем митреевцам известная тетя Липа на работу. Она — завсберкассой была.

Снимает тетя Липа все хитрые свои печати, отпирает все свои сверхсекретные амбарные замки, заходит — ну и тут же, возле порожка тихонечко садится отдыхать. Ножки у нее, видите ли, отнялись.

Шепечет она тут караул, шепечет она тут спасите, и совершенно правильно, по инструкции шепечет, потому что за время выходного дня сберкассу ее драгоценную, оказывается, грабанули!

Да ведь не как-нибудь по нахалке, а интеллигентнейшим образом ломанули! Как в Чикаго каком-нибудь или даже Сингапуре, господи, пронеси…

Прибегает тут народ, смотрит и восхищается работой неизвестных мастеров: половицы посередке зала аккуратно выпилены, под дыркой — подземный ход, и через подземный тот проход (как нетрудно даже честному человеку догадаться) и увели грабители-злодеи несметное количество митреевских трудовых миллионов! Ну, может, не миллионов, ну, может, тысяч… Это не важно, сколько увели, важен возмутительный факт и попустительство. Тем более, что очень скоро миллиарды эти в полной целости все равно обнаружились.

Ну, конечно, звонят в милицию. Ну, конечно, тревога!

Ну, подлетает, конечно, на бронированном газике доблестный наш лейтенант Девяткин, выхватывает «Макарова», палит в потолок, орет старшине Очкасову: «В случае чего — прикрой!» — (надо так понимать, что — простынкой прикрой, когда бандитские пули изрешетят его насквозь), мужественно улыбается Наде-кассирше: «Жди меня, Надюся, и я вернуся!» (они потом, шутки шутками, даже и поженились на этой почве, Девяткин с Надькой…) и — ныряет наш бедный отважный лейтенант в тот жуткий подземный ход!

И — с концами!

Ждут его, ждут, переживают, волнуются. Надя-кассирша уже потихоньку рыдает, на Очкасова, как солдат на вошь, глядит. А Очкасов не дурак: «Без приказа не могу!» — и точка.

И вдруг с улицы, все слышат, гремит бравый Девяткин драматический тенор:

— Очкасов! Ко мне!

Глядят, а Девяткин — в Ленькином окошке!

Ну, вы поняли? Это Ленька-дурак-Абраамов из своего подпола проделал подземный ход в сберкассу.

Вы, конечно, читали роман «Граф Монте-Кристо»? Вы, конечно, смотрели кино «Сладкое слово „свобода“?..» Так вот, не обижайтесь, все те подземные ходы — жалкие детские игры в детсадовской песочнице! Клянусь сберкнижкой, как говорит мой кореш, и тремя рублями, которые там лежат!

Мы, ясное дело, потом лазали туда. Вся Митреевка там, можно сказать, перебывала. Впечатления — исключительные! Лучший в мире метрополитен имени Кагановича! Сухо… Вентиляция жужжит. Лампочки на потолке горят. А стенки — митреевцы не дадут соврать — кафелью обделаны!

Тут, натурально, объявляют всесоюзный розыск на Леньку.

Поднимаются в воздух боевые вертолеты. На погранзаставах — жуткая тревога номер один! В считанные секунды блокированы все международные порты, включая митреевскую автостанцию. На всякий случай и в Ленькином огороде оставляют засаду — роту пулеметчиков.

А в Доме культуры тем временем кончается репетиция, и после репетиции той Ленька Абраамов в засаду, ему предназначенную, преспокойненько заходит!

— Где деньги? — подскакивает к нему, как коршун, Девяткин, револьвером пугает. — Отдавай деньги!

— На, — очень удивляется Ленька и рупь двадцать из кармана вынает. Тут Девяткин чуть совсем уж из себя не выпрыгивает от такой циничной наглости.

— Подземный ход ты вырыл?

— Я вырыл.

— Так где деньги?

— Какие деньги?

— А такие, змей, которые ты из сберкассы увел!

— А-а… — скучно говорит тут Леня и показывает под кровать.

Лезут под кровать, а там — все до копеечки — сберегательские денежки — в мешке.

Тут даже Девяткин ошалел, даром, что пол-Митреевки посажал и отличник боевой и политической подготовки. Ты, говорит, дурак? «Не-е», — отвечает Ленька и улыбается, как один только он умел улыбаться.

Садится у окошка — время аккурат закатное — и все оглядывается на народ, который в избе толчется. Дескать, когда вы отвалите отседова, смотреть мешаете.

Ну, конечно, повязали тут Леничку, свезли в гнусное узилище, на нары бросили. Решили образцово-показательный суд над ним устроить, чтобы другим митреевцам неповадно было заниматься преступным метрополитеном.

Самых свирепых прокуроров пригласили, лучших свидетелей выписали, бригаду плотников пригнали — эшафот смастерить. Тут и пьяному ежу стало бы понятно: влупят Леньке-бедолаге по всей строгости революционных законов!

И только ему, пентюху, вся эта заваруха — как до задницы дверца! Над ним будто и не каплет. Глядит себе в окошко — благо, что окошки в митреевском КПЗ тоже на запад обращены, — и улыбается.

Ну, сжалились над ним соседи по нарам. Научили, как жить. Ты, говорят, дурак всенародно признанный, так и пользуйся этим!..

И вот однажды смотрит караульный начальник, а Ленька как с утра на одну ногу встал, так на ней и стоит. Эта штука караульному хорошо известная. «Ты, я так понимаю, чайка?» — спрашивает.

«Так точно! — радостно улыбается Ленька. — Чайка!» — и стоит.

И простоял он этой одноногой чайкой, не поверите, полтора года! (Только почему же это «не поверите?» Я одного паренька знал, так он три года наперекор медицине под себя по ночам мочился — из одного только гордого принципа.)

Стали тут Абраамова Леню всесторонне изучать и анализировать: чайка он все-таки или не чайка? И в Тулу возили — в психиатричку, и в Москву — в Сербскую экспертизу. А Ленька на своем, — вернее, на своей одной, — как встал, так и стоит: «Чайка!» Ну что ты с таким дураком поделаешь?

Он бы и до сих пор стоял — человек непокоренный, с большой буквы «Ч»! Ему — что возле окошка сидеть, на закаты глядеть, что на одной ножке посреди Сибири стоять, — все одно-едино! Сто лет надо? Сто лет бы простоял!

Но не получилось у Ленички «сто лет». Произошло у него досаднейшее недоразумение с нервно-психическими массами Петелинской спецколонии, куда его в конце концов определили, и — все насмарку пошло!

Петелинская (кто, может, и не знает) — это такая больница — не больница, тюрьма — не тюрьма. Дурдом, в общем, с тюремным уклоном в санаторное обслуживание.

Вот уж где, кажется, началось для Леньки светлое будущее! Паек — госпитальный, 70 коп. в день, жри от пуза! Народ кругом — смирный, интеллигентный: бухгалтера, растлители, изобретатели. Днем — процедуры, свежий воздух, полезный труд в огороде. Вечерочком — картишки, лото, домино, даже, не поверите, телевизор! Сиди, в общем, не хочу.