На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк

Нам не пришлось спрашивать, где посадка на Саранду. Толпа ожидающих судна неподвижно и тесно сгрудилась у трапа. Все с картонными коробками, ящиками, кругами зеленых садовых шлангов, известными всей Европе и всему миру сумками в красную и синюю клетку, облепленными скотчем полиэтиленовыми тюками, обычными мешками, пакетами с давно вытершейся рекламой, все усталые, но усталостью не вчерашнего дня и не прошлого месяца. Значительно более давней.

Греческий пограничник в белой рубашке и темных очках брал паспорта из деревянного ящика и вызывал по очереди: Илиет… Френг… Джерджи… Мислим… Хаджи… Бедри… Они хватали свои вещи и вбегали на утлое суденышко. Пограничник передавал их паспорта коренастому человеку в штатском.

На них словно лежала тень, как будто от незримой тучи, тогда как остальной порт, толпу отдыхающих, загорелые женские руки, золотые сережки, сандалии и рюкзаки озаряли вспышки «Кодака».

Маленькая кружка «амстеля» на палубе стоила два евро. Мы плыли по проливу, не теряя из виду берег. Горы справа были голыми и безлесными. Казалось, солнце над выжженными хребтами всегда стоит в зените: вечный юг и древние как мир осыпающиеся от жары камни.

А потом я увидел Саранду. Она началась внезапно, без предупреждения. Просто на голых склонах появились скелеты домов. Издали они выглядели выгоревшими изнутри, но это оказались начатые и брошенные стройки. Темнее гор, но такого же минерального происхождения, словно обожженные в огромной печи и утратившие в пламени все сходство с жилищем. В глубине залива город сгустился, блеснул стеклами, зазеленел, но мы плыли дальше, к причалу. На цементной площади стоял ржавый кран. Над серым бараком развевались двуглавый албанский орел и синий флаг Евросоюза. Внутри стояли стол и два стула. Женщина в форме велела заплатить двадцать пять евро, взяла тридцать, выдала какие-то квитанции и с улыбкой сообщила, что сдачи нет. На холме над портом громоздились дома из голого порыжевшего бетона. Если бы не развешанное белье и тарелки антенн, можно было подумать, что там никто не живет.

Да, там следует побывать каждому. Во всяком случае, тем, кто употребляет слово «Европа». Это сродни обряду инициации, потому что Албания — подсознание нашего континента. Да, Албания — это европейское ид, ночной кошмар спящего Парижа, Лондона и Франкфурта-на-Майне. Это темный колодец, в глубь которого должен заглянуть тот, кто полагает, будто ход вещей определен раз и навсегда.

«Welcome in bloody country»,[47] — сказал Фатос, когда мы встретились в кафе «Опера» на площади Скандербега в Тиране. Я пил пиво и раздумывал, распространяются ли государственные границы на явление столь космополитическое, как благословение. Возможно, ему преграждают путь греческие пограничники на переходе в Какавии, а итальянские — не пускают на паромы в Бари и Бриндизи. В сквере в тени деревьев десятки мужчин торговали валютой. Предлагали сто тридцать шесть леков за доллар. В толпе валютчиков стояло несколько милицейских машин. Менты, так же как валютчики и вся прочая Албания, курили в то лето тонкие сигареты «Карелия», сто леков пачка. В сквере пахло безучастным симбиозом. Всех объединяло время, которое следовало переждать. Секунды и минуты набухали, пухли и лопались, но внутри была пустота.

Я спросил Фатоса, разрешена ли торговля валютой. «Разумеется, нет», — ответил тот. «А что же полиция?» — «Они просто следят за порядком», — сказал Фатос.

В полшестого в Корче было еще темно. В ресторане на автовокзале сидели мужчины. Они пили утренний кофе и ракию из маленьких пузатых стаканчиков. Кофе заваривают кипятильником прямо в чашке. Ракию пьют на рассвете, потому что она прогоняет сон еще лучше, чем кофе. Но только одну рюмку. Ракия — не алкоголь, ракия — это традиция. Потом подъехал старый автобус — «мерседес». Он медленно заполнился людьми. Водитель раздал полиэтиленовые пакеты. На базар начали съезжаться первые фуры с товарами. Когда окончательно рассвело, мы двинулись на юг. У стоящих впереди двух ментов были допотопные советские ТТ с вытертыми звездами на прикладах. До греческой границы десять километров, но названия звучали по-славянски: Каменице, Видице, Селенице, Борове… Когда мы начали подниматься по первому серпантину, до меня дошло, зачем нужны полиэтиленовые пакеты. Толстая, увешанная золотом женщина с карманным вентилятором в руке застонала, а родственники встали и принялись ее утешать. Они забрали у нее вентилятор, и ее стало рвать в прозрачный мешочек. Ее примеру тут же последовала другая женщина, потом еще одна. Потом пришла очередь детей. Это женская и детская болезнь, объяснил нам потом Астрит. И в самом деле, у мужчин путешествие проходило без побочных эффектов. Они только принимали участие в общем переполохе, потому что все пассажиры сопереживали беднягам — утешали, комментировали, передавали из рук в руки и выкидывали в окно использованные пакеты, а водитель тут же раздавал новые.

За Эрсеке горы стали величественнее. Мы вскарабкались на высоту тысяча семьсот метров: первая скорость, вторая и постоянный штопор по краю пропасти без всяких ограждений. Я не заметил ни домов, ни тропок, ни животных. Округлые купола вершин поросли желтой выжженной травой, белели осыпи, и за полтора часа я не обнаружил никаких признаков человеческого присутствия. Я считал бункеры. Дойдя до пятидесяти семи, бросил. Они были повсюду, насколько хватало глаз. Цементные черепа врастали в склоны в таких местах, куда не добраться никакому транспорту. Не знаю, возможно, цемент и сталь перевозили на мулах и ослах, а может, просто перетаскивали все это на плечах. Серые бетонные жабы сидели — то поодиночке, то по три-четыре штуки, карауля мнимые переходы, лазейки, отрезали гипотетические атаки, ждали наступления, нападения, а их пустые черные взгляды охватывали все видимое пространство. Они выглядели вечными и готовились стоять здесь до скончания времен. Они казались более древними, чем горы, равнодушными к геологии, нечувствительными к эррозии. Я все вспоминал их количество — шестьсот тысяч. Предположим, в каждом по двое солдат со станковым или ручным пулеметом, то есть миллион двести тысяч, или почти половина жителей страны. Во время учений, во время артиллерийских учений, в бункеры запирали коз. Я вглядывался в бойницы, похожие на диковинные темные очи. В этом необитаемом пейзаже, где транспорт ходил раз в час, я не мог отделаться от ощущения, что нахожусь под постоянным наблюдением.

Стоянка была в Лесковике, возле маленького бара. Там продавали кофе, ракию и крутые яйца. К нашему столику подошел мужчина. Садиться он не стал. Ему просто требовалась столешница. Он катал по ней яйцо и давил ладонью скорлупу. Это продолжалось очень долго, потому что он забывал о яйце и разглядывал нас — возможно, мы были первыми иностранцами в его жизни. Яйцо хрустело, уже показалась белизна белка, а он все смотрел, не произнося ни слова.