На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк

«… Он предчувствовал и одновременно знал: здесь подлинная родина меланхоличных, саркастичных демонов. … Здесь, среди альпийских долин, и немного дальше, на равнинах Паннонии. Они обитают в дуновениях ветра и воздуха, и от них не скроешься. Они в озерах и среди холмов, в кронах деревьев и на болотах, в скалистых горах, деревенских корчмах и на опустевших воскресных улицах, в детях, мужах и старцах. … Все тут пропитано смертью. Здешняя смерть подобна прекрасному пейзажу, порой она означает осень и холод, порой — весну и тепло. Осенью — готика, весной — барокко. Словно соборы, рассеянные по всей стране, густо, точно могилы. Местные жители любят могилы, украшают их цветами, свечами и ангелами. … В воскресный полдень, когда по обезлюдевшим городам прохаживаются, дивясь пустым улицам, иностранцы или прижившиеся чужаки, в воскресный полдень не шокирует мысль о том, кто открывает окно на четвертом этаже (все остальные заперты) и с веревкой на шее бросается вниз…»

На следующий день я ехал через Кочевски Рог. Кочевски Рог — горная цепь на юге неподалеку от хорватской границы. На протяжении тридцати пяти километров я не встретил ни одной машины. Гравиевая дорога вела через лес, поднималась на главный хребет, на Високи Рог. Я ехал по заснеженным и оледеневшим серпантинам со скоростью не больше тридцати километров в час. Не было ни души. Светило солнце. Это одна из красивейших дорог, какие я видел в своей жизни. Солнечный свет окутывал ели золотым туманом. Было тепло, снег таял, и когда я останавливался, то в тишине высокоствольного леса слышал шуршание тысяч капель, соединявшихся в ручейки. Свет и тень постоянно смешивались, и, несмотря на белый день, все казалось погруженным в зеленоватую воду. Южная сторона хребта парила. Я видел каких-то незнакомых мне птиц. Все это не было готикой, не было барокко. Кочевски Рог напоминал архитектуру, которой не суждено родиться, ибо простота ее красоты оспаривает смысл фантазии как таковой.

В темных долинах лежало десять тысяч тел. Я проезжал крупнейшее в Словении безымянное кладбище. Летом сорок пятого коммунисты Тито без суда и следствия убили здесь военнопленных, переданных союзными войсками. Партизан, сражавшихся не на той стороне. Воевавших в рядах словенской «Белой гвардии», домобранов… — Тито не признавал конкурентов. Не исключено, что об останках позаботились волки, рыси и медведи, которых в то время наверняка было больше, чем теперь. Потом маршал приезжал сюда охотиться. Кто знает, не приходило ли ему в голову, что он убивает предательский дух, вселившийся в звериные тела.

В девять я простился с голубым берегом и отправился на площадь Тартини посмотреть венецианскую готику пятнадцатого века и памятник Тартини.[45] Он стоял на цоколе, в парике, держа скрипку в опущенной руке, — видимо, кланялся публике. Я хотел почувствовать себя туристом. Но, честно говоря, ощущал себя шпионом, чье зрение неизбежно поверхностно. Я мог прикоснуться к вещам, но понятия не имел, что они означают для тех, кому необходимы. Вспоминал золотое свечение Кочевского Рога и не мог отделаться от мысли, что есть места, целые города, целые страны, содержание и форма которых отрицают фатум. Ибо если в другом месте коммунизм был попросту преступлением, то здесь, в этом пейзаже, он, должно быть, выглядел кошмаром, помноженным на идиотизм. Идея, зародившаяся в пустых умах, убоявшихся пустоты пространства, воплощалась в пейзаже, исключавшем необходимость каких-либо перемен. Маршал Тито в белом мундире среди пальм на набережной в Портороже неподалеку отсюда напоминал, вероятно, африканского царька. Ведь коммунизм был плодом долгих безнадежных зим, когда ум заходит за разум от скуки и страха перед самим собой. Вообразить что-либо подобное можно, только имея опыт бесконечного плоского пространства, в котором ничего не происходит и поэтому все еще может случиться.

Маленькие страны следует освободить от исторического опыта. Их островки должны торчать где-нибудь по краям потока истории. Так думалось мне спустя два дня на люблянской автостраде. Где-то в окрестностях Постойны вдруг сделалось холодно и туманно. Я размышлял над этим сказочным, утопическим вариантом и обгонял хорватские грузовики. Маленькие страны следует оберегать, как оберегают детство. Жителям гипертрофированных творений и империй следует посещать их, чтобы набираться ума-разума. Вероятно, пользы от этого вышло бы немного, но людям надо давать шанс и создавать условия для рефлексии над многообразием смыслов этого лучшего из миров. Существование маленьких стран с умеренным темпераментом — поистине вызов для обывательских суждений об экспансии, силе, величии, значении и прочих непреложных штампов. Что касается меня, я всегда хотел жить в стране чуть помельче и никогда — упаси Боже! — крупнее. В конце концов, малой величине труднее обратиться в собственную карикатуру. В любом случае, она меньше вредит окружающим.

Словенский писатель Эдвард Коцбек[46] в своих парижских заметках писал: «В нашей истории напрочь отсутствуют всякие великие страсти, скудость ее не позволяет говорить о важной миссии. Мы не имеем возможности опереться ни на оригинальное вероисповедание, ни на особый темперамент. Специфика нашей страны скорее выпуклость, нежели вогнутость, она лишена реального центра тяжести, который обозначил бы центр в смысле как географическом, так и этическом. Поэтому мы не имеем мыслителей с центростремительной энергией, у нас отсутствуют умы, убежденные в нашей самобытности, умы с выкристаллизовавшейся судьбой. … Свои национальные границы мы никогда не считали показателем ценностей, достойным местом пересечения, решением и вдохновением, скорее искушением и стыдом, шансом для контрабандистов».

Итак, снова отсутствие, снова нереализованность, снова тоска по иной жизни. Величием тут и не пахло. Наверняка нечто подобное писал какой-нибудь румын из двадцатимиллионной Румынии и небось поляк из сорокамиллионной Польши. Я кружил по тесному центру Любляны и искал, где бы припарковаться. На площади Конгресса с трудом втиснулся между «лендровером» и БМВ. На катке, где горели фонарики и играла музыка, скользили дети и древний седоусый старичок. Немного по-венски, только больше легкости и веселья. На улице я слышал смех, громкие разговоры и видел девушек, одетых с какой-то небрежной и одновременно изысканной элегантностью. Я приехал сюда впервые, но город, казалось, был мне знаком. Живой, подвижный и обаятельный. Казалось, он находится на своем месте и не ломает голову над собственным предназначением, не задает себе вопросов. Очень возможно, что ему просто наплевать на остальной мир, что он по нему не тоскует. Колокольни тонули в тумане. В баре неподалеку от рыбного базара я съел бутерброд и выпил пива.