Диагноз: Любовь - Мегги Леффлер

— Венозная? — с надеждой спросила Марианн, глядя на пробник.

Я покачала головой.

— Я проверила, это артерия.

Мы подключили пациента к кардиомонитору, подкатив каталку ближе, и наблюдали, как ритм его сердца замедляется… замедляется… и внезапно превращается в прямую линию.

— Адреналин! Быстрее! — приказала я, и команда синего кода заметалась, подавая мне шприц и лекарства.

Мы наблюдали за экраном, отображающим сердцебиение. Я добавила вторую дозу адреналина, затем атропин, затем третью ампулу адреналина.

— Снова появился пульс, — сказала Марианн.

— После третьей инъекции адреналина, — добавила сестра Рене.

— Что с анализом кислотно-основного баланса? — спросила я.

— Обычно врачи сами проводят анализ пробы, — ответила Марианн.

Я моргнула. Не только потому, что раньше никогда не видела аппаратуры для проведения непосредственного анализа крови (обычно дежурный терапевт как по волшебству появлялся рядом с результатами), но и потому, что я сейчас не могла уйти от пациента.

— Забудьте! — вскрикнула я. Артериальная кровь была синей, а пациент почти не дышал. — Аппарат искусственного дыхания!

Я даже не успела оглянуться, а сестра Джемма уже опустила подголовник каталки. Марианн протянула мне ларингоскоп. Правильно. Тут не скажешь: «Анестезия, немедленно!» Я и анестезиолог, и лаборант, и ЭКГ-техник, и лечащий врач. Однако паниковать времени не было, хотя раньше я практиковалась с эндотрахеальными трубками только на трупах и манекенах, и никогда — на живых людях.

Я наклонилась к пациенту, оттянула вниз его челюсть, как учили меня на практических занятиях, и постаралась прижать его язык ларингоскопом, чтобы он не мешал обзору и введению трубки. К сожалению, от соприкосновения с ларингоскопом зубные протезы пациента съехали с десен, а рот наполнился слюной.

— Уберите протезы, — приказала я. — Отсос.

Сестра Джемма вытащила протезы и отложила их в сторону, затем очистила рот пациента от слюны и снова воспользовалась кислородной маской, чтобы хоть немного насытить им его кровь. Затем она отошла в сторону, а я вернулась на свое прежнее место, открыла рот пациента и воспользовалась ларингоскопом, чтобы осмотреть гортань. На этот раз мне повезло, я увидела голосовые связки. Я ввела трубку и подключила ее к CO2-монитору, который дал понять, что все подключено правильно и трубка оказалась в трахее, а не в пищеводе.

— Есть доступ воздуха, — с облегчением произнесла я.

Я по праву гордилась собой. Эндотрахеальная трубка на месте, у пациента снова есть сердцебиение, и его можно отправить обратно в реанимацию, чтобы подключить к аппарату искусственного дыхания. Мы как раз укладывались к тому времени, когда можно будет уйти на обед. А потом еще сорок девять минут этой смены, и проблемный пациент станет головной болью какого-то другого врача.

Однако пациент разрушил все мои планы. Открыв глаза, он выпрямился на каталке и попробовал вытащить трубку. Я надавила на его плечи, пытаясь снова уложить, и почувствовала себя охранником какой-то знаменитости, сталкивающим со сцены обнаглевшего фаната.

— Я думала, что у нас полный код! — воскликнула я. «Полный код» подразумевал, что пациент хочет от нас всех возможных и невозможных действий, призванных привести его в норму.

— Похоже, он только что передумал, — добавила Марианн. — Посмотри.

И я, все еще держа его за плечи, посмотрела. Судя по всему, пациента не волновали наши усилия по его спасению. Он сучил ногами, щелкал пальцами и все время показывал на трубку. Потом он покачал головой. Нет.

— Я не могу ее вытащить! Я ее только что ввела!

Я обращалась к Марианн, а не к пациенту, однако команда синего кода, две медсестры и терапевт, вероятно, испытывали не меньшие проблемы с выражением своих мыслей. Мы несколько секунд назад вернули его к жизни. Разве можно сейчас позволить ему вновь оказаться на исходной точке? Но пациент просил нас именно об этом. Еще несколько минут назад уровень углекислого газа в его крови был так высок, что он лежал без сознания и не мог даже сделать вдох. А теперь он очнулся и впал в бешенство?

Я отпустила пациента, однако повысила голос, чтобы до него лучше дошел смысл:

— Сэр, вы понимаете, что без этой трубки вы не сможете дышать? Вы умрете!

К сожалению, несчастный меня не понимал, и я решила успокоить его при помощи верседа[16], потому что не собиралась с ним драться.

— Два миллиграмма верседа, — скомандовала я, потянувшись к его карте.

— Да, доктор, — ответила Марианн.

— Он не хочет, чтобы ему кололи версед. Он хочет, чтобы мы вытащили трубку, — сказал Эд, привычно стоявший у дверей. Похоже, он забыл, что по штатной должности ему положено приносить перчатки, а не давать советы. Я на мгновение застыла, возмущенно глядя на Эда и не веря собственным ушам, но он явно этого не заметил. Ловко распихав коробки с перчатками по трем разным местам, он прошел сквозь нестройный ряд нашей команды к каталке с таким видом, словно на ней находился случайный пострадавший, вдруг оказавшийся его отцом.

— У него гипоксия. Возможно, он не понимает, что говорит, — сказала сестра Джемма.

— Как его зовут? — спросил Эд, глядя через мое плечо в открытую карточку пациента. До меня только сейчас дошло, что я засовывала пальцы в рот человеку, имени которого даже не знала.

Затем Эд воскликнул:

— Мистер Тимонс? Джеймс? Моргните один раз, если хотите, чтобы мы вынули трубку!

— Что ты делаешь? — рявкнула я, отчасти потому, что никакой чертов санитар не может отдавать здесь приказы. К тому же и без азбуки Морзе было понятно, что мужчина не хочет интубации.

— Он моргнул дважды, — с тревогой в голосе произнесла Джемма.

— Он моргнул один раз, потом подождал и повторил. Он просто хотел, чтобы мы убедились! — настолько уверенно сказала Марианн, что я подумала: она вот-вот расплачется.

— У него метастатический рак, — прочитала я, заглянув в карту. Увидев слова «рак толстой кишки» и прогноз «неизлечим», я поняла, что с интубацией или без нее этот человек скоро умрет.

— Приведите сюда его жену. Где она? — крикнула я, и в дверном проеме возникла запыхавшаяся светловолосая женщина.

Супруга пациента выглядела испуганной. Переводя взгляд с одного из нас на другого, она, казалось, пыталась рассмотреть сразу всех: беременную Джемму, которая стояла возле каталки и почти касалась животом мистера Тимонса; Эда, держащего коробку с медицинскими перчатками; Марианн, набирающую в шприц успокоительное; своего мужа, который показывал на трубку в горле и махал рукой. Словно третейский судья, требующий порядка, он жестом показывал: «Вытащите!» Стоя у каталки и теребя в руках медицинскую карту, я посмотрела на его жену, которая умоляюще произнесла:

— Пожалуйста, сделайте все возможное.

И мы сделали все возможное. Мы поставили мистеру Тимонсу капельницу с успокоительным. Мы отвезли его в палату интенсивной терапии и подключили к аппарату искусственного дыхания. Затем я позвонила терапевту, которому предстоит оказывать пациенту необходимую помощь, и проинструктировала его, сказав, что мистер Тимонс сменил свой статус.

Вместо того чтобы поблагодарить меня за оказание его пациенту первой помощи, доктор МакКинли с жутким ирландским акцентом заорал на меня:

— О черт! Что за дрань!

— Простите, сэр?

— Ч’тала карту или нет? Эт’т паразит х’чет помереть!

— А его жена хочет, чтобы он жил!

— Мало ли ч’во она хочет! Он и так помрет. И нам надо было его отпустить!

— В карте не было ничего по поводу того, что мы должны его отпустить, — сказала я, чувствуя, как мой голос срывается от острого чувства вины. Несмотря на предписания, мистер Тимонс буквально кричал: «Отпустите меня!», а я не слушала его. — Такие вещи нужно сообщать заранее… хотя бы тем, кто отвечает за реанимирование пациента, — добавила я, слегка отдышавшись.

— Я думал, вы ознакомились с диагнозом, — отрезал доктор МакКинли.

— Я просто хотела уточнить диагноз перед тем, как поговорить с его семьей…

— Забудьте. Я ск’ро приду.

Но я не могла ждать, когда появится доктор МакКинли, поскольку «скоро» значило, что у него как минимум три пациента, ожидающие приема. Тем временем сестра Джемма сообщила мне, что семья мистера Тимонса уже собралась и ждет информации. Пришло время для плохих новостей.

Разговоры с семьей после того, как пациенту поставили неутешительный диагноз, — это, наверное, самое худшее в медицине, особенно когда один член семьи (например, жена) сообщает об этом остальным и все они ждут приговора. Иногда я чувствую себя парламентером вражеской армии, который идет по коридору в стан врага — в приемную. На меня смотрит не просто семья, собравшаяся в ожидании ответа. Обязательно кто-то из них будет искать виновного в создавшемся положении вещей. И найдет. Я представила, как мое обезглавленное тело везут в реанимацию, примотав к лошади, — так семья выражает свое отношение к происходящему. К тому, что случилось с их близким.