Истории, от которых не заснешь ночью - Альфред Хичкок

Может быть, такое увлечение эротическим искусством вас удивит. А все это очень просто; эротическое искусство — это единственная форма искусства, которая осталась неизменной, нерушимой на протяжении всей истории человечества. Герои и спасители приходят и уходят: цивилизации, народы, расы, страны переживают расцвет и упадок; религии, политические догмы и другие моды или пристрастия появляются, распространяются и теряются в песках истории; горы, ледяные шапки и пустыни появляются на поверхности земли и временно меняют пейзаж, а, иногда мы видим, как моря на целые сотни километров, а подчас и больше, слизывают жадно, как гурманы, огромные куски земли. Единственная вещь остается постоянной величиной, константой: эротика и ее художественное выражение!

Это постоянство находишь во всех произведениях, откуда бы они ни появлялись: из Месопотамии, Египта, Анатолии, Феникии, Персии, Индии, Китая, Японии, Полинезии, Греции, Италии и обеих Америк. Это незыблемость я считаю ее живительной, ободряющей.

Хотите спросить, как и многие другие, какая разница между порнографией и эротикой? На этот вопрос дать ответ невозможно по той простой причине, что уже ее никогда не поймешь, поскольку вообще задаешь этот вопрос. Тогда уж можно довольствоваться тавтологией: порнография — это порнография, а эротика — это эротика. И наконец, скажем так, если хотите, между этими понятиями разница такая, как между прекрасным вином и плохим!

Очень жаль, что наша судебная система находится чаще всего в руках бескультурных идиотов, дураков, не способных определить различие.

Да что там, вот вам, пожалуйста, их отношение к эротическим скульптурам Огайо.

Али С. Рейем, член дипломатической миссии Турции в Нью-Йорке, рассказал мне впервые об этом искусстве в Огайо. Как он узнал об этом, я никогда не смогу раскрыть, но Али — коллекционер, а у нас у всех есть свои информаторы.

Я не смогу забыть тот вечер. Олоф Далштранд, Али и я все вместе мы ужинали в клубе. Олоф только что рассказал нам о своем новом приобретении, копии "Избранных сонетов для джентльмена Шекспира. По мнению известных специалистов в области истории литературы, существует только семь копий этого произведения. Осмелюсь сразу же заметить со всей скромностью, что две лучшие — в моей библиотеке. Но хватит отступлений. До сих пор Али казался задумчивым, рассеянным, почти отсутствующим. Он встретил с безразличием этот подвиг Олофа, таким заметным, что тот, несколько задетый, повернулся к турку и спросил его резко:

— А вы сами что успели купить за это время?

Али шумно вздохнул, выпуская воздух так, что сотряслось все его могучее тело.

— Ничего, абсолютно ничего. Я вообще-то попытался купить… но они не продавались.

Меня словно электрическим током ударило. Мой инстинкт коллекционера тут же проснулся. Я что-то учуял. Скосив глаза, я наблюдал за Олофом; он спокойно сидел, внешне даже очень спокойно, но его расширившиеся ноздри выдавали его с головой.

Али продолжал говорить, но так, как если бы ему стоило труда поведать о своем приключении:

— Вначале я думал, что речь идет о грубой шутке. Ну разве можно было предположить, что можно найти что-то ценное в этом заброшенном уголке, называемом Эмбо, в этом штате Огайо, полностью занятом сельским хозяйством. И тем не менее, принимая во внимание репутацию моего информатора, я все-таки туда отправился. В Эмбо люди произвели на меня впечатление таких же отсталых, как кочевники у нас в районе Агри-Даги. Я отправился по указанному адресу, прошел через двор, весь заполненный птицей и свиньями, неописуемо грязный, и постучал в дверь. Молчание. Я снова постучал. Ничего. Тогда я проник в амбар, вернее, в курятник. — Али глубоко затянулся сигарой, глаза его сияли каким-то дьявольским, но при этом невежественным огнем. — Они были там!

— Там было что? — вступил в разговор Олоф, вдруг занервничав, став каким-то раздраженным даже.

Али взметнул брови вверх:

— Как? Ах да, Статуи Любви Огайо, конечно!

Он погасил сигару и наклонился вперед; голос его стал серьезным, а от волнения даже хриплым:

— Они были прекрасны. Очаровательны! Совершенны! Все трое они возлежали на одной соломенной постели в позах ожидания. У одной из них были ноги…

Али прибегнул к жестам, описывая руками трех молодых женщин, скорее девушек, совсем юных, пятнадцатилетних, высеченных, из какого-то прозрачного, светящегося материала, похожего на мрамор из Kappap, слегка подкрашенный каким-нибудь ремесленником-кустарем, народным умельцем. Выражение грациозного бесстыдства, чувственные губы, сомкнутые в неутолимом желании, напряженные мышцы живота, вытянутые сухожилия бедер, асе способствовало тому, чтобы придать группе ауру невероятной чувственности.

— Простоял я с минуту абсолютно неподвижно, без сил сделать хоть какое-нибудь движение, — сказал Али, покрывшийся потом. — Я видел и тридцатый грот Айапты, и погребальную комнату Афродиты Эгинской, комнату, в которой она находилась перед смертью, видел закрытую коллекцию Рембрандта, и Лотрека, и Гогена… и ничто не может сравниться с этими скульптурами Огайо.

И чтобы подчеркнуть значимость своего рассказа, он добавил с некоторой напускной грустью:

— Даже панорама ваших наскальных рисунков, Эндрю.

— Ну продолжайте же однако, — сказал я мягко, по правде говоря, не веря в то, что эти произведения искусства могут достичь такого совершенства, и тем не менее тщательно прикидывая в уме, сколько мне понадобится времени, чтобы добраться до Огайо. Молчание Олофа было недобрым, вероятно, и он собирался пуститься в путь.

Али поджал губы и черты лица его исказились:

— Я собирался было подойти их потрогать, как вдруг ясно услышал щелчок взведенного курка за своей спиной. Я тотчас же повернулся и оказался лицом к лицу со скульптором, засаленным гением с глазами человека, явно подверженного галлюцинациям; выряженного в нечто вроде рабочей блузы. Одежда его издавала такое зловоние, что полностью заслоняло запах куриною помета. Он не произнес ни слова, но за него творило его ружье, а этот язык понятен всем и каждому во всех странах мира. Так мы простояли с минуту, рассматривая друг друга, а потом я сказал ему:

— Здравствуйте, сударь. Меня зовут Али Рейем. Я — из турецкой миссии, аккредитованной в Нью-Йорке.

Я вытащил свои документы, но глаза его не отрываясь смотрели на меня. Я сказал ему, что это самые красивые скульптуры, которые я когда-либо встречал. На него этот комплимент не произвел никакого впечатления. Тогда я решился спросить его, за какую сумму он бы согласился уступить их.

Наконец, он открыл рот и произнес неприветливо, мрачно, ворчливо:

— Они не продаются. А теперь убирайтесь или я убью вас.

— Несмотря на угрозу, я попытался все же поторговаться. Я предложил ему двадцать пять тысяч долларов. Одержимый покачал головой и вскинул ружье. Пятясь к двери, я бросил: "Пятьдесят тысяч!" Он наставил мне дуло прямо в живот. Торопясь выскочить из курятника, я крикнул ему еще раз: "Сто тысяч". Еще раз он ответил мне то же самое замогильным голосом:

— Они не продаются.

Али посмотрел на нас, на каждого поочередно.

— Я хорошо знаю людей, осмелюсь сказать, что в людях я никогда не ошибался. Я имел дело с сумасшедшим… гением, может быть, единственным со времен Микеланджело великим скульптором мира… но сумасшедшим. И никогда он не продаст, никогда! Представьте себе, я предпринял назавтра новую попытку, приехав к нему после обеда, и предложил ему чек на сто шестьдесят пять тысяч долларов. Он выстрелил, пуля пронеслась над моей головой. Забыв о гордости, достоинстве, я пустился наутек, скорее в свою машину. Он еще раз выстрелит! Я видел, как пули рикошетом проносились где-то рядом со мной в пыли. Птицы кудахтали и разлетались, обезумевшие от ужаса, в разные стороны. Одна курица угодила прямо в ветровое стекло моей машины. Этот безумный перезарядил ружье и дал третий залп уже тогда, когда я выбегал со двора. Так я вернулся домой. Это было неделю назад… С тех пор я не могу уснуть. Такие статуи… прекрасные, такие прекрасные… в пыли, в грязище, в курятнике.

Мрачный и грустный, он поморщился от отвращения.

Олоф через минуту пожаловавшись вдруг на дикую головную боль, попросил извинить его и покинул нас почти бегом. Я, должен признаться, продемонстрировал такую же невежливость по отношению к моему другу и оставил Али разбитым, подавленным за столом, угрюмо рассматривающим свою сигару и потягивающим свой коньяк из рюмки, почти наполовину наполненной.

Я ни на секунду не сомневался, что Олоф попытается обогнать меня. Я выбрал более четкий маневр, зафрахтовав тут же реактивный самолет. И через три часа после того как я расстался с Али, я оказался в Лебэаэне, штат Огайо. Мне понадобилось сорок пять минут, чтобы я оказался на месте.