Бизерта. Последняя стоянка - Анастасия Ширинская

Кто из самых проницательных политиков мог когда-нибудь предвидеть будущее хоть на несколько лет вперед? Сколько лет понадобилось подписавшим Версальский мир, Мюнхенские и Ялтинские договоры, чтобы призадуматься над их последствиями? В том 1920 году Россия отпевала свою вековую культуру. Зарождалось тоталитарное государство — пример, который найдет много последователей в XX веке…

…В Севастополе не думали о будущем. Жили настоящим, но угроза эвакуации чувствовалась. После эвакуации Одессы в январе и Новороссийска в марте встал вопрос о возможной сдаче Севастополя. Если Красная Армия займет Перекоп, Крым сразу будет взят. Командование это, конечно, понимало, и теперь известно, что оно своевременно выработало план эвакуации армии, флота и учреждений из Крыма в Константинополь.

Слухи об этом ходили, и я помню, что Серафима Павловна Раден как-то спросила меня: придется ли нам уезжать? Она верила в мой «пророческий дар» с тех пор, как однажды в Ревеле я заявила против всякой очевидности, что папа, который только что вышел в море, вернется этой ночью, что и случилось к общему удивлению. Феномен телепатии или просто случайность? Никогда с тех пор я ничего больше не «предсказывала» и даже очень осторожно отношусь к предчувствиям окружающих.

1920 год был особенно тяжелым для Севастополя. Госпитали переполнены ранеными и больными, не хватало средств, чтобы бороться с эпидемиями: холерой, сыпным и брюшным тифом…

Морские флигели находились на полпути между госпиталем и кладбищем, и похоронные процессии проходили перед нашими окнами.

Неразрешенным вопросом был наплыв беженцев. Где поселить столько людей? Мы уступили одну из комнат сестре моей крестной тети Анны. Я видела ее в первый раз: красивая особа, «цветущая», с белой кожей и жемчугом вокруг шеи. Ее звали Неонила. Ее муж — темный костюм, жилет, галстук и котелок — имел какое-то отношение к министерству юстиции и остался для меня навсегда связан с моим представлением о Керенском. Бездетная пара, казавшаяся вполне удовлетворенной друг другом…

Я бы не запомнила этих людей, если бы не удивившее всех нас их поведение в тяжелую для нас минуту. Папа, как и во время войны на Балтике, всегда был в море. Кинбурнский отряд, в состав которого входил «Жаркий», участвовал в боях с августа 1919 года. Как оказался он случайно дома, когда мама заболела?! Он никогда не интересовался медициной, не имел никакого опыта, и тем не менее именно он, как сказал доктор, не дал маме умереть.

Все свелось у него к одной мысли: как заставить сердце продолжать биться. Растирая маму жесткой щеткой, все время давая ей пить, он удержал уходившую жизнь до появления доктора. Я не могу утверждать, что это наилучший способ бороться с холерой, но папа в те решающие минуты спас маму; она в этом уверена.

Когда кризис прошел, мама была так слаба, что казалось, у нее нет больше сил дышать. Днем и ночью папа и сиделка по очереди дежурили у ее кровати. Было очевидно, что переполненный госпиталь не мог ей предоставить такого внимательного ухода. Но мама, как только смогла говорить, попросила, чтобы ее перевезли в больницу: она боялась за детей, думала о многочисленной семье соседей.

Она хотела с нами попрощаться. Нам разрешили только подойти к открытой двери комнаты, где пол все время мыли карболкой. Не в силах поднять руки, мама пыталась нас благословить. Она прощалась навсегда. Первый раз в жизни я, с отчаянием, полностью осознала это безвозвратное «навсегда».

Единственный, кто торопил с отъездом, кто настаивал на опасности заразы, кто объяснял, что только госпиталь может спасти больную, — это был такой корректный, такой интеллигентный муж тети Неонилы. И тогда, в какую-то секунду, маленькая, скромная Ульяна Федоровна выросла у всех на глазах. Упершись ногами и руками в косяки дверей, заграждая всем своим телом выход из комнаты, она заявила с силой, которой никто от нее не ожидал, что она не позволит увезти Зою Николаевну в госпиталь.

Дорогая Ульяна Федоровна! Светлая память о ней живет в моем сердце еще и по сей день!

Ее вмешательство было настолько убедительно, что даже мама перестала беспокоиться. Холерой в доме, кроме мамы, больше никто не заболел, но немного позже муж тети Неонилы заболел тифом. Никто не отправлял его в госпиталь, его выходили у нас дома.

Из всех приморских городов Ялта оставила во мне самое солнечное, самое живое воспоминание, хотя первая встреча была совсем не веселой. Во время перехода Севастополь — Ялта на небольшом пассажирском пароходе, мы не спали всю ночь, и, когда утром мама собирала вещи, Люша упрашивала ее позволить ей «еще поспать вот на этом кусочке бумажки». У меня очень сильно болела голова, а каково было маме, недавно перенесшей холеру, с тремя детьми, из которых младшей Шуре всего 18 месяцев!

К счастью, дядя Володя ждал нас на пристани, и мгновенно все переменилось. Доктор Владимир Сорокин был специалист по легочным болезням. Его мать, тетя Паша, являлась сестрой маминого отца.

После пустых казенных квартир мы снова очутились в семейной обстановке: домик с садом на маленькой спокойной улице, заросшей зеленью. У дяди Володи было двое детей, Борис и Нина, старше меня, но я их только мельком увидела по приезду, так как почти сразу же слегла на несколько недель с брюшным тифом.

Бедный дядя Володя! У него и своих больных было достаточно. Его природная доброта выработала в нем спокойное чувство ответственности, и больные его очень любили. Я долго болела и, кроме мучительной головной боли, ничего не помню. Когда я в первый раз встала и увидела себя в зеркале, то сама себя не узнала: маленький скелет с бритой головой! Невозможно и думать об обратном путешествии. Пришлось продолжить наше пребывание в Ялте, что позволило нам лучше познакомиться с городом.

Ялта тогда еще не потеряла оживленной прелести чеховских времен. «Дама с собачкой» не удивила бы никого в этой, казалось, беззаботной толпе гуляющих вдоль берега или купающихся в море людей. Белый мрамор Ливадии, голубизна неба и моря остались во мне ярким и сказочным воспоминанием. Окрестности Ялты очень живописны. В горных татарских аулах можно услышать фантастические рассказы из истории Крыма, который был покорен Екатериной II в 1783 году. Крым — «Керим» — означает «щедрый», так называли его потомки Чингис-хана, Гиреи, — правящая династия с 1427 года. Где теперь эти Гиреи?

Полвека спустя я узнала, что княжна Султан-Гирей, баронесса Жомини, живет в Женеве. Эмигрировали и другие старые татарские родовитые семьи.

Барон Нольде в своей книге «Образование Русской империи» упоминает о влиятельности рода Ширинских: «Первая фамилия в ханстве Крымском, имевшая исключительное право перед всеми крымскими фамилиями, вступать в брак с дочерьми ханов крымских». От них — князья Ширинские-Шихматовы, которые появились в Москве в конце XV века при Иване III (1462–1505 гг.). Эти фамилии — в старинных русских родах много татарской крови — эмигрировали. Но другие? Горцы, земледельцы, торговцы, ремесленники, которые в течение 150 лет мирно жили с русским населением, а также с итальянцами, греками, турками, обосновавшимися в Крыму с потемкинских времен?

Часть этого населения погибнет после Второй мировой войны под гнетом сталинских репрессий, остальные будут высланы из Крыма. Смогут ли они когда-нибудь забыть страну отцов?

Хрущев объявит Крым частью Украины.

Вернувшись в Севастополь, мы сразу почувствовали близость фронта: много военных, еще больше беженцев, чем раньше.

Бабушка вернулась с Кипра. Почему и как попала она туда, я до сих пор так и не узнала. Она привезла мне гранаты, которые я увидела в первый раз. Ей пришлось расстаться с Тусиком, так как собак на пароход не брали, и она оставила его в знакомой английской семье. Она уже придумывала, как его снова забрать, а пока мы утешались тем, что «англичане любят животных».

Папин брат Сережа Манштейн зашел попрощаться: молодой, озабоченный, он очень торопился. Его кавалерийский полк уходил к Перекопу. Лето кончалось неспокойно, в какой-то неуверенности, но повседневная жизнь текла своим чередом.

Сентябрь — бархатная осень в Крыму; обыкновенно погода стоит хорошая. Мы играли во дворе, но я была слишком слаба, чтобы бегать на «гигантских шагах». Люша и Шура болели коклюшем и так исхудали, что на них страшно смотреть. Я садилась возле дома с Бусей, и сразу маленькая серенькая курочка прибегала к нам. Мне ее подарили, когда она была еще цыпленком, и я очень ее любила. Я больше не считала, как в Рубежном, что курицы не понимают, что они делают… Маленькая «серенькая» была очень ласковая, очень тихая, я это видела по ее глазам.

Иногда мальчишки подсаживались к нам, и Пушка рассказывал страшные истории. Мы не ходили в школу, не умели ни читать, ни писать, и, признаться, мало об этом беспокоились. Большинство учебных заведений закрылось, и ученики 15–16 лет поступали во флот.