Озеро - Банана Ёсимото

Накадзима кивнул. Скорость его речи понемногу утихала.

— Мне уже вот-вот должно было исполниться десять лет, но, несмотря на это, после моего возвращения мама каждую ночь спала вместе со мной и крепко обнимала во сне. Потом еще месяца три, просыпаясь утром, она смотрела на меня и рыдала. Даже закрыв глаза, я ощущал ее взгляд на своем сонном лице. Я хорошо помню то давящее чувство. Я знал, что, открыв глаза, увижу перед собой мамино заплаканное лицо, и поэтому подольше притворялся спящим. Поверь, это было очень тяжело. Определенно тяжелее, чем тебе сейчас выносить теперешнего меня "с приветом". Это было настолько невыносимо, что мой отец не выдержал и ушел от нас, — улыбнулся Накадзима. — Я переживал, что мама окончательно лишится рассудка, и умолял ее обратиться к врачу. Хотя в реальности все было обставлено так, будто только я один посещаю консультации, мы посещали доктора вместе. Однако мама по-прежнему старалась как будто защитить, закрыть меня своим телом, когда к нам приходили из СМИ взять интервью. Она говорила, что мы должны наверстать упущенное время, и мы вместе, иногда даже с отцом, посещали различные места. Например, парк аттракционов...

Первое время мое лицо ничего не выражало и, чем бы я не занимался, оставалось одинаково строгим. Просто так я всего лишь умело скрывал свои чувства. Меня постоянно переполняли разные мысли, но я ни в коем случае не позволял им выйти наружу. Однако с каждым днем шаг за шагом я все больше отогревался и оттаивал. Я снова очень полюбил свою маму и постепенно пришел в себя. Я прекрасно помню тот процесс перерождения. Так, после того как все немного утряслось, врач посоветовал нам пожить какое-то время в тишине и покое, и мы поселились на берегу того самого озера.

Я подумала, что именно из-за того, что ему довелось пережить, Накадзима твердо решил для себя, что все и всегда будет делать сам, не желая никого обременять.

Накадзима тем временем продолжил свое повествование.

— Нельзя сказать, что со мной там исключительно плохо обращались. Отнюдь. Из меня старались создать супер-человека, и в каком-то смысле все были очень добры ко мне. Еда, полная даров моря, всегда была вкусной. У меня были друзья, с которыми мы каждый день играли, и было довольно весело. Но в то же время о тех взрослых людях, что были в коммуне, можно сказать, что это была некая однородная масса. Среди них не было такого человека, который, подобно маме, был бы окрашен в детском сознании богатой палитрой чувств.

Я на себе узнал, что рационализм и самообладание не имеют ничего общего с однообразием и спокойствием. Это совершенно разные вещи. Однообразие — это такое состояние, когда ты теряешь себя и становишься покорным и безвольным.

Мамина любовь, которая сразу же поглотила меня после возвращения домой, была для меня чем-то вроде чересчур пряного супа, вкус которого ощущается глубоко в организме. Поток ее чувств воспринимался мною как безразмерная мешковатая одежда с множеством лишних складок, в которой жутко неудобно.

Однако мне кажется, что в результате мама из-за меня рассталась с отцом и сократила себе жизнь. Это ощущение отнюдь не является каким-то антинаучным доводом, а представляется мне чрезвычайно естественным. Ее ранний уход из жизни стал последствием невероятных усилий и энергии, затраченных на то, чтобы вернуть меня. Мне кажется, что это была как раз та часть, которую она отняла от собственной жизни. Я и сейчас думаю, что мама тратила свои силы, зная об этом.

Разумеется, я тоже чувствовал, что она не проживет очень долго, и именно поэтому посвятил всего себя ей. Я действительно так думал. Но потом понял, что у меня не получилось сделать это настолько же самозабвенно, как у мамы. Она, отдавая все свои силы, всю себя до последней капли, до мозга костей, хваталась за тонкую нить, ведущую ко мне.

Я уже изрядно травмирован и разломан и уже очень давно не верю, что смогу жить правильно. Но все же благодаря маме моя жизнь обрела стабильность и в какой-то момент вошла в нормальное русло.

Вот только в то время, пока моя мама, разрываясь на части, искала меня, я ел сашими, веселился с друзьями, получал физические удовольствия. И это немного печалит меня сейчас... — глубоко вздохнул Накадзима.

Он сказал, что не может без слез говорить об этом, и действительно заплакал.

Чтобы наверстать потерянные в разлуке дни, они с мамой каждый день проводили вместе, как влюбленная пара, а потом в итоге это время превратилось в прекрасные воспоминания о самых счастливых днях его жизни. Я подумала, что ничего более значимого в его судьбе скорее всего уже не будет.

— Однако сами по себе чувства и эмоции — это ничто. Я это хорошо понял. Лучшим воспоминанием о жизни на озере, пожалуй, является моя мама. С тех пор как я стал жить вместе с ней, в моей памяти всплыли веселые картины того, как мы плавали в море вместе с Мино и Тии. На море в Симода всегда большие волны, и мы то видели, то теряли из виду друг дружку. Мы без причины хохотали, дурачились и, наглотавшись воды, резвились до потери пульса.

Эта бесконечная комбинация воспоминаний оживает во мне в рамках того хорошего, что было в моей жизни, но она же хранится в тайниках памяти, в которых собрано то горькое, что мне довелось пережить. И это ничего не значит.

Наши неспешные прогулки с мамой по берегу озера, взявшись за руки, и то, как мы хохотали с Мино и Тии на том море, и то, как я смотрел на черепах... все это было, и оно неизменно. Мне кажется, это не хорошо и не плохо; этим сценам навечно будет отведено одно и то же место здесь, в моем сердце. Иногда розовый цвет утренней зари кажется нам будто бы светлее розового заката, а когда у нас портится настроение, мир вокруг тоже выглядит мрачным. Все дело в том, что мы все пропускаем через фильтр собственных чувств и переживаний, но в действительности ничего не меняется. Это просто было.

Наверное, нельзя сказать, что для меня все закончилось плачевно. Да, моя жизнь совершенно определенно была надломлена под весом печальных случайностей и оказалась втянутой в мир безумных страстей. Вследствие этого я превратился в эдакого странного парня, состоящего из разновеликих лоскутов и заплат. Тем не менее я существую. Искалеченный, истощенный слабак, переполненный чувством вины, но и в моей жизни что-то есть. И это что-то прекрасное, некогда превзошедшее мои чувства...

Накадзима сказал это очень проникновенно, словно человек, решившийся на что-то скрепя сердце.

Мне, как человеку без серьезных жизненных потрясений, было довольно легко принять это. Подобное свойственно большинству людей в этом мире. Мы считаем, что вовсе необязательно прощать и любить все в другом человеке, и великодушно закрываем глаза на некоторые вещи.

Взять, к примеру, мою маму, неловкую и в чем-то наивную, которая была не более чем хозяйкой девочек в питейном заведении, с ребенком на руках, незамужнюю и ушедшую из жизни в довольно молодом возрасте, перекроив себя пластическими операциями, или моего отца, распускающего павлиний хвост в том ресторане с весьма скверной итальянской кухней... Все начинается именно с этого.

Пожалуй, для Накадзимы это все гораздо сложнее. Слишком велика амплитуда его жизненных колебаний.

И все же я верю, что даже маленькие радости и душевные полеты, происходящие в жизни одного и того же человека среди повседневной рутины, будут более или менее раскрашивать его мир новыми красками. И если он когда-нибудь окончательно привыкнет к этому, возможно, все потихоньку начнет меняться.

Горел уличный фонарь, и кроме того свет от луны, близкой к полнолунию, был довольно ярким, благодаря чему картина на стене оказалась хорошо видна даже издали. Хотя цвета и оттенки были не столь различимы, как в дневное время, зато немного скрытые в темноте края создавали мистический образ.

— Взгляни, я нарисовала здесь все, о чем мы говорили, — сказала я с некоторой гордостью.

— Надо же! Так вот какая она — твоя картина...

Накадзима пристально смотрел на стену. У него было такое серьезное выражение лица, как во время занятий, и меня это порадовало.

Для меня была очень важна его реакция: просто возгордится или рассмеется, расправит плечи или съежится.

Наверное, шаг за шагом я тоже продолжала исцеляться от разных вещей.

Мне захотелось сделать шаг вперед и протянуть ему свою руку, чтобы вместе пойти по дороге, которая нас ждет. Во мне больше не было тех сомнений и мрачных мыслей, что терзали мое сердце во время первой поездки к Мино и Тии. Я инстинктивно приблизилась к Накадзиме.

Глядя на свою картину, я принялась спокойно рассказывать.

В темном, безлюдном палисаднике мой голос звучал низко.

— Это Накадзима-кун. Отдыхая в тени деревьев, ест банан. Это твоя мама. Она всегда с тобой рядом, улыбается. Идем дальше и видим озеро. Это тот самый храм, узнаешь? Это Мино-кун. Заваривает чай и улыбается. Такого же маленького роста, не так ли? А вот это Тии-сан. Спит на кровати с балдахином. Словно принцесса! Хотя никому не известен смысл моей картины, но здесь изображен счастливый мир. И никто не сможет его разрушить. Люди увидят эту идиллию, пусть даже не понимая ее истинного смысла. Вскоре эту стену снесут, и моя картина прекратит свое существование в этом мире. Но ваши счастливые образы еще какое-то время останутся жить в памяти и сердцах людей. Здорово, да?