Стихи - Тимур Кибиров

Июль 1993

VII ДВАДЦАТЬ СОНЕТОВ К САШЕ ЗАПОЕВОЙ

Любимая, когда впервые мнеты улыбнулась ртом своим беззубым,точней, нелепо растянула губы,прожженный и потасканный вполне,

я вдруг поплыл – как льдина по весне,осклабившись в ответ светло и тупо.И зазвучали ангельские трубыи арфы серафимов в вышине!

И некий голос властно произнес:«Incipit vita nova!» Глупый пес,потягиваясь, вышел из прихожей

и ткнул свой мокрый и холодный нос

в живот твой распеленутый. О Боже!Как ты орешь! Какие корчишь рожи!

И с той январской ночи началось!С младых ногтей алкавший Абсолюта(нет, не того, который за валютумне покупать в Стокгольме довелось,

который ныне у платформы Лосьв любом ларьке поблескивает люто),я, полусонный, понял в ту минуту,что вот оно, что все-таки нашлось

хоть что-то неподвластное ухмылкамрелятивизма, ни наскокам пылкимдионисийских оголтелых муз!

Потом уж, кипятя твои бутылкии соски под напев «Европы-плюс»,я понял, что еще сильней боюсь.

Но в первый раз, когда передо мнойявилась ты в роддоме (а точнее —во ВНИЦОЗМИРе), я застыл скореев смущенье, чем в восторге. Бог ты мой!

Как странен был нездешний облик твой.А взгляд косящий и того страннее.От крика заходясь и пунцовея,три с лишним килограмма чуть живой

ничтожной плоти предо мной лежало,полметра шевелилось и взывалобессмысленно ко мне, как будто я

сам не такой же… Мать твоя болталас моею тещей. И такси бежало,как утлый челн, в волнах небытия.

И понял я, что это западня!Мой ужас, усмиренный только-только,пошел в контрнаступление. Иголки,булавки, вилки, ножницы, звеня,

к тебе тянулись! Всякая фигняопасности таила втихомолку.Розетка, кипяток, котенок Борька,балкон и лифт бросали в дрожь меня.

А там, во мгле грядущей, поджидалнасильник, и Невзоров посылалОМОН на штурм квартиры бедной нашей,

АЭС взрывались… Бездны на краюуже не за свою, а за твоютончайшую я шкуру трясся, Саша.

Шли дни. Уже из ложки ела ты.Вот звякнул зуб. Вот попка округлилась.Ты наливалась смыслом, ты бесилась,агукала средь вечной пустоты.

Шли съезды. Шли снега. Цвели цветы.Цвел диатез. Пеленки золотились.Немецкая коляска вдаль катилась.И я забыл мятежные мечты.

Что слава? Что восторги сладострастья?Что счастие? Наверно, это счастье.Ты собрала, как линзочка, в пучок

рассеянные в воздухе ненастномлучи любви, и этот свет возжег —да нет, не угль – лампадный фитилек.

Чтоб как-то структурировать любовь,избрал я форму строгую сонета.Катрена два и следом два терцета.abba. Поэтому морковь

я тру тебе опять. Не прекословь! —как Брюсов бы сказал. Морковка этаполезнее котлеты и конфеты.abba. И вот уже свекровь

какая-то (твоя, наверно) претсяв злосчастный стих. ccdc. Боротьсянет сил уж боле. Зря суровый Дант

не презирал сонета. Остаетсяdd, Сашура. Фант? Сервант? Сержант?А может, бант? Нет, лучше бриллиант.

Я просыпаюсь оттого, что тыпытаешься закрасить мне щетинупомадою губной. И так невиннои нагло ты хохочешь, так пусты

старанья выбить лживое «Прости,папулечка!», так громогласно псинаучаствует в разборке этой длинной,и так полны безмозглой чистоты

твои глаза, и так твой мир огромен,и неожидан, и притом укромен,и так твой день бескраен и богат,

что даже я, восстав от мутной дремы,продрав угрюмый и брезгливый взгляд,не то чтоб счастлив, но чему-то рад.

Ну вот твое Коньково, вот твой домродной, вот лесопарк, вот ты на санках,визжа в самозабвеньи, мчишься, Санька,вот ты застыла пред снеговиком,

мной вылепленным. Но уже пушкомпокрылись вербы, прошлогодней пьянкиследы явила вешняя полянка,и вот уж за вертлявым мотыльком

бежишь ты по тропинке. Одуванчикседеет и лысеет, и в карманчикпосажен упирающийся жук.

И снова тучи в лужах ходят хмуро…Но это все с тобою рядом, Шура,спираль уже, а не порочный круг.

«Ну что, читать?.. У Лукоморья дубзеленый… Да, как в Шильково… златая…ну золотая, значит, вот такая,как у меня кольцо…» Остывший суп

десертной ложкой тыча мимо губ,ногой босою под столом болтая,обедаешь, а я тебе читаюи раздражаюсь потихоньку. Хлюп —

картошка в миску плюхается снова.Обсценное я сглатываю слово.«Ешь, а не то читать не буду, Саш!

…на дубе том…» – «Наш Том?!» – «Не понимаю,что – наш?» – Но тут является, зевая,легчайший на помине Томик наш.

Как описать? Глаза твои красивы.Белок почти что синий, а зрачоквишневый, что ли? Черный? Видит Бог,стараюсь я, но слишком прихотливы

слова, и, песнопевец нерадивый,о видео мечтаю я, Сашок.Твоих волос густой и тонкий шелкрекламе уподоблю я кичливой

«Проктэр энд Гэмбл» продукции. Атласнежнейшей кожи подойдет как разрекламе «Лореаль» и мыла «Фриско».

Прыжки через канаву – «Адидас»использовать бы мог почти без риска.А ласковость и резвость – только «Вискас»!

Ты горько плачешь в роковом углу.Бездарно притворяясь, что читаюГаспарова, я тихо изнываю,прервав твою счастливую игру

с водой и рафинадом на полу.Секунд через пятнадцать, обнимаятебя, я безнадежно понимаю,как далеко мне, старому козлу,

до Песталоцци… Ну и наплевать!Тебя еще успеют наказать.Охотников найдется выше крыши.

Подумаешь, всего-то полкило.Ведь не со зла ж и явно не на зло.Прости меня. Прижмись ко мне поближе.

Пройдут года. Ты станешь вспоминать.И для тебя вот эта вот жилплощадь,и мебель дээспэшная, и лошадьпластмассовая, и моя тетрадь,

в которой я пытаюсь описатьвсе это, и промокшие галошина батарее, и соседский Гоша,и Томик, норовящий подремать

на свежих простынях – предстанут раем.И будет светел и недосягаемубогий, бестолковый этот быт,

где с мамой мы собачимся, болтаем,рубли считаем, забываем стыд.А Мнемозина знай свое творит.

Уж полночь. Ты уснула. Я сижу на кухне, попивая чай остылый.

И так как мне бумаги не хватило,я на твоих каракулях пишу.

И вот уже благодаря у-шукитаец совладал с нечистой силойпо НТВ, а по второй – дебилыиз фракции какой-то. Я тушу

очередной окурок. Что там снитсятебе, мой ангел? Хмурая столицаворочается за окном в ночи.

И до сих пор неясно, что случится.Но протянулись через всю страницуфломастерного солнышка лучи.

«Что это – церковь?» – «Это, Саша, дом,где молятся». – «А что это – молиться?»Но тут тебя какая-то синица,по счастью, отвлекает. Над прудом,

над дядьками с пивком и шашлычкомкрест вновь открытой церкви золотится.И от ответа мне не открутиться.Хоть лучше бы оставить на потом

беседу эту. «Видишь ли, вообще-то,есть, а верней, должно быть нечто, Саш,ну, скажем, трансцендентное… Об этом

уже Платон… и Кьеркегор… и нашШестов…» Озарены вечерним светомвода, и крест, и опустевший пляж.

Последние лет двадцать – двадцать пятьтак часто я мусолил фразу эту,так я привык, притиснув в танце Светуиль в лифте Валю, горячо шептать:

«Люблю тебя!» – что стал подозревать,что в сих словах иного смысла нету.И все любови, канувшие в Лету,мой скепсис не могли поколебать.

И каково же осознать мне было,что я… что ты… не знаю, как сказать.Перечеркнув лет двадцать – двадцать пять,

Любовь, что движет солнце и светила,свой смысл мне хоть немножко приоткрыла,и начал я хоть что-то понимать.

Предвижу все. Набоковский фрейдистхихикает, ручонки потирает,почесывает пах и приступаетк анализу. А концептуалист,

чьи тексты чтит всяк сущий здесь славист,плечами сокрушенно пожимает.И палец указательный вращаету правого виска метафорист.

Сальери в «Обозреньи книжном» лает,Моцарт зевок ладошкой прикрывает,на добычу стремится пародист,

все громче хохот, шиканье и свист!Но жало мудрое упрямо возглашает,как стан твой пухл и взор твой как лучист!

Где прелести чистейшей образцыпредставлены на удивленье мира —Лаура, леди смуглая Шекспира,дочь химика, которую певцы,

Прекрасной Дамы верные жрецыделили, и румяная Пленира —туда тебя отеческая лираперенесет. Да чтут тебя чтецы!

А впрочем, нет, сокровище мое!Боюсь, что это вздорное бабьетебя дурному, доченька, научит.

Не лучше ли волшебное питьес Алисой (Аней) выпить? У неетебе, по крайней мере, не наскучит.

Промчались дни мои. Так мчится буйный Томза палкою, не дожидаясь крика«Апорт!», и в нетерпении великомлетит назад с увесистым дрючком.

И вновь через орешник напролом,и лес, и дол наполнив шумом диким —и топотом, и тявканьем, и рыком,не ведая конечно же о том,

что вот сейчас докурит сигаретускучающий хозяин, и на этомзакончится игра, и поводок

защелкнется, а там, глядишь, и летозакончено, а там уже снежок…Такая вот метафора, дружок.

И если нам разлука предстоит…Да что уж «если»! Предстоит, конечно.Настанет день – твой папа многогрешный,неверный муж, озлобленный пиит,

лентяй и врун, низвергнется в Аид.С Франческой рядом мчась во мгле кромешной,воспомню я и профиль твой потешный,и на горшке задумчивый твой вид!

Но я взмолюсь, и Сила Всеблагаяне сможет отказать мне, дорогая,и стану я являться по ночам

в окровавленном саване, пугаяобидчиков твоих. Сим сволочамя холоду могильного задам!

Я лиру посвятил сюсюканью. Ономне кажется единственно возможнойи адекватной (хоть безумно сложной)методой творческой. И пусть Хайям вино,

пускай Сорокин сперму и говнопоют себе усердно и истошно,я буду петь в гордыне безнадежнойлишь слезы умиленья все равно.

Не граф Толстой и не маркиз де Сад,князь Шаликов – вот кто мне сват и брат(кавказец, кстати, тоже)!.. Голубочек

мой сизенький, мой миленький дружочек,мой дурачок, Сашочек, ангелочек,кричи «Ура!» Мы едем в зоосад!

Январь – май 1995