В мечтах о швейной машинке - Бьянка Питцорно

Наконец синьорина Джемма, хоть и мучимая тремором, с которым уже никакими силами не могла совладать, снова взяла на себя бремя ответственности за всю семью и, серьёзно поговорив с кузиной и племянниками, перекрыла поток сумасшедших расходов. Квартира на площади Санта-Катерина была заложена, и вскоре от неё пришлось отказаться, но у Провера оставалась ещё крохотная усадьба неподалёку от города, обставленная довольно грубо, зато вполне достаточно для непритязательной жизни. Туда-то они и удалились, прихватив с собой швейную машинку, которую только по настоянию синьорины Джеммы не продали вместе с шикарной новой мебелью. Синьора Тереза смирилась с увольнением горничных, поваров и шофёра, оставив себе одну Томмазину. Предлагать землякам выкупить автомобиль и парижские туалеты дочерей она постыдилась, но синьорина Джемма снова обратилась к Тито Люмии, который по старой привычке скупал все подряд, даже если прибыль оказывалась намного ниже стоимости столь роскошных вещей. Так или иначе, небольшое приданое обеим девушкам ей удалось составить. Разумеется, сёстрам теперь непросто было найти мужа: сверстники из хороших семей их избегали, их старшие братья тоже обходили стороной. В итоге Альда согласилась на предложение грубого лавочника из соседней деревни, найденного свахой. Муж не позволял ей даже принимать гостей, не говоря уже о том, чтобы помогать родственникам, он издевался и унижал её, постоянно попрекая утончёнными вкусами и скудностью приданого.

Ида же осталась жить с матерью и тёткой. Не будь она такой гордячкой, наверное, подыскала бы себе работу «младшей помощницей» в одном из двух городских ателье. Но ей не хотелось с мелом в руках снимать мерки с дам, чьи гостиные она посещала как почётная гостья и с кем не раз делила ложи в театре.

Узнав, что мать и дочь снова начали шить, я, как, впрочем, и все прочие городские швеи, опасалась, что они составят мне конкуренцию. Но Провера стеснялись работать в богатых домах, куда «раньше» захаживали выпить кофе, а принимать состоятельных гостей в своём загородном домике не могли, поэтому им пришлось обратиться к весьма скромной клиентуре, крестьянам и фермерам, к фартукам и полосатым рубахам, требовавшим одной только штопки, да толстым льняным простыням и простым подолам без вышивки, составлявшим приданое окрестной бедноты. Насколько я знала, однажды они даже согласились изготовить партию плотных джутовых мешков по заказу оптового торговца фасолью, обратившегося к ним по протекции Тито Люмии, – и как только у роскошной швейной машинки с позолоченной инкрустацией и педалью хватило сил прострочить такую ​​толстую и жёсткую ткань? Интересно, часто ли ломалась игла – или, может, им где-то удалось найти сверхпрочные иглы, о которых я и не подозревала: для работы со скандальной парчой в мою ручную машинку пришлось поставить самую тонкую иголку, но такие, слава богу, продавались в любой галантерее.

В САМОЕ СЕРДЦЕ

Я никак не могла поверить и смириться с решением, которое, по словам Филомены, приняла американка, Мисс, учившая синьорину Эстер английскому. Причин для него не было и быть не могло: ведь Мисс с такой радостью говорила, что скоро уезжает, даже попросила сшить ей новый дорожный корсет, особый, с потайными внутренними карманами в швах, чтобы прятать деньги, и была счастлива наконец-то освободиться от связи, которая угнетала и всё сильнее разрушала её жизнь – не знаю, какой именно, этого мисс мне не доверяла, но я не могла не заметить, что настроение её в последнее время улучшилось. Зато я точно знала, что Мисс уже предупредила о своём приезде живущую в Нью-Йорке сестру, поскольку сама отнесла письмо на почту. А ещё знала, что она купила билеты на пароход, который должен отвезти её в Ливерпуль, и на лайнер, через три месяца идущий из Англии в Америку, – тоже сама забирала их в турагентстве: в те дни, когда я занималась её бельём, Мисс иногда просила о таких незначительных мелочах. Её горничной Филомене не нравилось бегать по хозяйским делам, словно какому-нибудь парнишке-рассыльному, а у меня оплата подённая, так не всё ли равно, чем заниматься? Сказать по правде, я и сама была рада время от времени размять ноги и поглядеть, что творится в городе. Кроме того, грамоты Филомена, при всех своих талантах, не знала, а к хозяйкиной работе относилась весьма равнодушно, если не сказать презрительно. У меня же тот факт, что Мисс была журналисткой, вызывал неуёмное любопытство. Жаль только, ни одной её статьи в журналах, которые я время от времени брала в библиотеке, не было: она ведь писала по-английски, а в городе никто, кроме, возможно, синьорины Эстер, не стал бы следить за опубликованными только в Америке статьями. Однако, заметив, что я интересуюсь её работой, Мисс не так давно рассказала, что была несказанно рада подписать с филадельфийской газетой контракт на цикл из двенадцати статей о старинных картинах на золотом фоне, которые она обнаружила, посетив несколько окрестных сельских церквушек.

Мисс мне нравилась, хоть и вела себя несколько экстравагантно, из-за чего в уважаемых городских домах её не принимали, распуская слухи, что от такой хорошего не жди, – как, впрочем, и о любой незамужней женщине, итальянке или иностранке, оставившей родительский дом, чтобы путешествовать по миру и самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Будь она из бедноты – швеёй, как я, работницей на фабрике, горничной, – ей бы это прощали: лишь бы знала своё место и ни на что не претендовала. Но она-то считала себя им ровней – или, кто знает, будучи до мозга костей американкой, даже не сознавала, что пропасть между классами и семьями может быть столь глубокой и непреодолимой и что женщинам не дозволено пользоваться той же свободой, что мужчинам. В паспорте у Мисс было написано «имеет профессию», что относилось, разумеется, к