Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2 - Макар Троичанин

Любовь Александровна отстранилась от спутника, вжалась в угол. В сгущающейся темноте на фоне сумеречного запылённого окна тускло высвечивались заострившееся бледное лицо и чуть шевелящиеся губы, с трудом высвобождающие душу от тяжкой ноши непреходящего горя.

- А в этот раз случилась.

Владимир увидел, как на щеке её, застряв на половине пути, заблестела слезинка.

- Иду и чувствую, что стало глубже, подол намок, вяжет ноги. Может потому, что после дождя, а может, от тяжести детей. Проваливаться стала, еле удерживаю их, а спустить боюсь: им-то по грудь будет, испугаются, заверещат. Те услышат, поймут, где мы, нагонят. – Отрывистая речь её стала прерываться спазмами сдерживаемых рыданий. – Не заметила, как и соскользнула. Тону, по пояс уже, детей, что есть силы, подымаю, к груди трясина подступает, а я ногами безвольно переступаю и никак опять на утерянную тропу не встану, а только глубже вязну.

Она судорожно всхлипнула, приближаясь к кульминации своей страшной истории. В вагоне на них уже стали оглядываться соседи, прислушиваться, любопытствуя чужим горем, но за стуком колёс вряд ли кто что-либо слышал внятно.

- Выпустила я Машу и Мишеньку с ослабевших рук, подтолкнула к жёлто-бурой кочке вблизи скрытой тропы так, что сама от толчка осела чуть не до подмышек, и твержу им, задыхаясь: «Хватайтесь за кочку, держитесь там, никуда не двигайтесь и кричите». И сама ору что есть мочи, уже хочу, чтобы догнали, детей освободили, на себе крест поставила, знаю, что не выберусь и не думаю об этом, только – о детях.

Любовь Александровна заплакала навзрыд, опрокинувшись мокрым лицом ему на плечо, а он сидел, не зная, что делать, не решаясь дотронуться и не умея утешить. Так и сидел, молча, не шевелясь, ничем не помогая, пока она не утихла, не отняла лица от намокшей гимнастёрки и не ушла снова в себя, в своё, не отпускающее, горе.

- Когда затянуло меня по плечи, не удержались они на спасительной кочке, перепугались насмерть от моих истошных криков, оттого, что мать тонет, и от своего зыбкого положения, бросились со страха ко мне. Сначала – Маша, а за ней – и Миша – соскользнули с кочки и сразу же ушли в трясину по шею. Кричат что-то, раскрытые рты, глаза, полные ужаса, вижу, а ничего не слышу, уши словно ватой заложило. Наверное, отключилась я тогда на время, потому что помню уже только их макушки с волосами, перепутанными с травой, и грязные ручонки, с трудом высвобождающиеся из месива и напрасно хватающиеся за пузырящийся болотный студень. А ещё – близкие громкие выстрелы и крики. Потом – сплошная темь.

Любовь Александровна снова захлюпала носом, и Владимир, не удержавшись, по-братски, осторожно обняв за плечи, притянул к себе. Она без сопротивления благодарно положила голову ему на грудь и успокоилась, вбирая так необходимое ей сочувственное человеческое тепло.

- Очнулась уже на берегу болота, откуда начался наш смертный путь. Лежу на спине, а вокруг – мужики, некоторые без штанов, в одних трусах, и поливают меня водой холодной из ведра. И грязь смывают, и в чувство приводят по-своему, по-мужски. Мне уже холодно, а сказать что-либо или подняться не могу. Рот, будто склеенный, с усилием разеваю, сиплю: «Где дети?», а они смотрят на меня без понятия, туго соображая, о чём это я пытаюсь сказать с того света. Тут Гена без штанов – а это он с товарищами выхватил меня из зыби напрасно, была бы я сейчас вместе с детушками… - Владимир легонько прижал её к себе, успокаивая, - …наклонился надо мной, переспрашивает: «Дети? Киндер? Там?» и показывает в болото. «Да, да!» - сиплю, - «там», - задыхаясь от слёз и отчаянья. – «Где они?». Встать пытаюсь, посмотреть, не видно ли макушек и ручонок… - Любовь Александровна, не сдержавшись, опять заплакала, и Владимир опять не успокаивал, терпел, интуитивно понимая, что слёзы эти для облегчения, оздоровительные, - …шатает всю, изо рта и носа болотная вода с тиной лезет. Молчат все. Понимаю, почему молчат, а всё равно надрываюсь: «Где дети? Спасите Машу и Мишеньку!». Тогда Гена взял один из грязных шестов, что лежали рядом, и побрёл, осторожно нащупывая скрытую тропу, в болото на то место, откуда они меня вытащили. И ещё двое раздетых пошли за ним следом с шестами. Пришли, тычут с тропы шестами в то место, а я ору: «Осторожнее!», боюсь – поранят ребятишек… - в который уже раз страшный рассказ её прервали слёзы.

Отвлекая от главного и безысходного, Владимир спросил:

- Как же они на вас наткнулись? Чуть бы пораньше.

Горбова тяжело и длинно вздохнула.

- Они по краю болота шли, когда услышали мои крики. Бросились на них, выскочили на дорогу, а тут – те на машине появились. Всё как на войне, пояснил мне потом Гена: кто первый начал стрелять, тот и спасётся. Опоздали те. Развернулись и, оставив одного убитого, удрали не солоно хлебавши. Но своё чёрное дело, сволочи, сделали: этого времени как раз и не хватило, чтобы спасти детей. Меня вытаскивали, чуть сами не потонули. Хорошо, что их много было, рубили молодняк и бросали. Хорошо и то, что я потеряла сознание, не шевелилась, тащили как корову, верёвкой. Ничего не чувствовала. А вы говорите – война закончилась.

А Владимир и не говорил этого, наоборот, для него война продолжалась и конца ей, пока не отыщет залёгших на дно агентов, не предвидится, но он смолчал.

- Извините, я всю гимнастёрку вам вымочила, - отстранилась от него Любовь Александровна, поправляя платок. – Так вы видели этого, что командовал всем в Сосняках?

- Лейтенанта? – переспросил, не сразу отключившись от её рассказа, Владимир. – Видели и хорошо запомнили, на всю жизнь.

- Мне бы ему в глаза посмотреть, - с тихой угрозой высказала Горбова острое желание. – Как вы думаете, удастся? Он – в Минске?

- Два дня назад был там, чуть было не столкнулись, - вспомнил Владимир приход к Сироткиной памятливого на чужие мешки смершевца.

- Как столкнётесь – дадите знать? – попросила Любовь Александровна.

- Хорошо, - ничего не подозревая, согласился Владимир.

Больше они ни о чём не говорили до самого Минска.

- 9 –

В Минске их встречало пасмурное утро и стыдливая отчуждённость: её – за невольную ночную исповедь, его – за навязанные ненужную тайну и вынужденную заботу об исповедовавшейся. Владимир уже свыкся с резко изменившейся внешностью Горбовой, и на свету, даже после её рассказа, подспудная насторожённость против этой женщины, зародившаяся в Сосняках, возвращалась. Ему очень хотелось распрощаться и лучше бы навсегда, но она, оказывается, думала иначе. Он ей был нужен. И не только в связи с высказанной сейчас простой просьбой о помощи, но и в будущем, задуманном ещё в вагоне.

- Володя, вы не поможете мне добраться до подруги? Здесь недалеко.

Чуть помедлив, он с сожалением вынужден был согласиться:

- Хорошо, пойдёмте. Давайте ваш мешок.

- Нет, нет, я сама: у вас у самого, вон, какой большой сидор. Не тяжело, дотащу.

Немцы работали сегодня на противоположной стороне пристанционной площади, мелодично наполняя глухой сырой воздух звонким, обгоняющим друг друга, перестуком молотков о камень. Хорошо, хоть соотечественника-вымогателя не оказалось рядом.

Но когда они неожиданно пришли на Октябрьскую и, больше того, остановились у дома по соседству с бывшим домом Шатровых, Владимир не только не жалел, что пошёл провожать Горбову, но и запоздало испугался тому, что мог отказаться и потерять хорошую возможность напасть на след Вити. Уж соседи-то наверняка знают, куда девался генерал с семьёй. Нет, всё же его Бог есть, он ведёт, поправляя на поворотах и перекрёстках.

Повезло и с хозяйкой дома. Она оказалась на месте, тотчас вышла на стук, с минуту вглядывалась то в Горбову, то во Владимира, потом всё же остановила взгляд на женщине и неуверенно спросила:

- Любушка, ты ли это? Что с тобой?

Любовь Александровна судорожно всхлипнула, и женщины сплелись в объятиях, вздрагивая спинами от рыданий и утишая нерадостную встречу бессвязными словами. Владимир решительно сказал:

- Извините, мне нужно идти.

Горбова оторвалась от подруги, повернулась к нему заплаканным лицом с блестящими скорбными зелёно-голубыми глазами и срывающимся от задавливаемого плача голосом представила:

- Познакомься, Лидушка. Это Володя, мой ангел-хранитель в дороге: посадил как принцессу, всю дорогу слушал бабские вопли и здесь проводил, не поленился.

- Да вы заходите, - тут же пригласила хозяйка, - чайком свежим угощу, настоящим. Я и оладушки успела сварганить на постном масле. Заходите.

- Нет, нет, - отказался Владимир. Ему совсем не хотелось присутствовать при горестной встрече подруг, слушать жалобные стенания и видеть слёзы не одной, а уже двух женщин, не хотелось стеснять своим ненужным присутствием и мешать утолению любопытства хозяйки откровенными признаниями гостьи. – Я пойду, меня, наверное, ждут. До свиданья.

- Володя! – остановила его Горбова. – Вы помните своё обещание?