ИВАН БОРОДУЛИН - разведка

Группа прикрытия ушла на островок, а мы шестеро собрались в большой землянке. Дима Иванов подстраи-зает гитару, и Николай Верьялов тихо запевает нашу любимую:

Вьется в тесной печурке огонь, Не поленьях смола, как слеза…

Николай поет с заметным татарским акцентом, и от­того песня звучит еще трогательнее. Тихо, но дружно вступают наши голоса, из которых особенно выделяется высокий тенорок Дудочки.

…И поет мне а землянке гармонь Про улыбку твою и глаза.

PAGE158

Пальцы Димы Иванова, длинные и тонкие, плавно перебирали струны, и как-то не верилось, что они могут крепко сжимать кинжал. Потом пели опять грустную песню о разведчиках, сочиненную, должно быть, где-ни­будь в землянке:

Закури, дорогой, занури.

А назавтра до самой зари

Не приляжешь, уйдешь опять у В ночь глухую врага искать.

На плечах поносилась шинель,

Впереди тебя ясная цель.

Вижу я по туману волос —

Много выстрелов ты перенес.

Потом мы долго сидели и молчали, думая каждый о своем, пока не пришел посыльный: «Явиться к началь­нику разведки полка!»

Натягиваем белые маскировочные костюмы, берем оружие и выходим. В землянке у капитана Терещенко сидит начальник штаба полковник Каширский. Он-то и дает приказ—захватить контрольного пленного, осо­бо подчеркивая, что командование полка давно не име­ет свежих данных о противнике. Потом офицеры по-дру­жески желают нам удачи.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ч п

Мы подходили к своему переднему краю, когда по­валил густой снег и разыгрался сильный северо-запад­ный ветер. Это нас не удивило и не встревожило: север остается севером, и пурга для него не диковинка. Одна­ко, выбравшись из траншеи, мы ослепли — буран засти­лал глаза и все вокруг. Двинулись гуськом, почти ка­саясь друг друга.

Согласно намеченному плану, группа захвата должна присоединиться на островке к группе прикрытия к два­дцати трем часам. А мы вот уже третий час кружим в не­проглядной снежной пелене и не можем понять, где земля и где небо. Пробуем пустить ракету, но она, едва выскочив из ствола, тут же пропала в белесой мгле. Хуже всего угнетала неизвестность: где мы находимся в настоящее время? Может, в тылу противника, может, на ничейной земле, или, может, в своем тылу.

Не можем даже определить, что под ногами — лед озера или каменистый склон сопки,— все кажется ров­ным и гладким.

К четырем часам утра мы выбились из сил, но лечь и отдохнуть не могли — через несколько минут нас бы закрыло сугробами. Мы бредем, цепляясь друг за дру­га, бредем, не зная куда. Идущий впереди падает. На него валюсь я, на меня Ромахин. Иванов, чертыхаясь* держится за колено — оказывается, он наткнулся на ко­лючую проволоку. Это был верхний ряд проволоки за­граждения, почти полностью занесенного снегом. Минут

PAGE160

двадцать нам потребовалось, чтобы откопать рогатку и установить ее происхождение. Она была немецкой, к тому же только гитлеровцы ставили пружинистую стальную проволоку, наша была железной, мягкой. А когда мы обнаружили подвешенный немецкий фугас, исчезли последние сомнения: перед нами — вражеская оборона. Решили, что упускать такой случай нельзя, тем более, что теперь мы знаем, в каком направлении надо отходить к своим. Расстояние от проволочных загражде­ний до траншей обычно не превышает пятидесяти мет­ров. Пригнувшись, идем вперед. Ползти необходимости не было, так как снег по-прежнему валил густой стеной. В немецкую траншею попадаем несколько неожиданно, просто обваливаемся туда вместе со снегом. Слева от меня Иванов, справа Ромахин. Вдруг вижу, как Иванов бросается на дно траншеи и начинает возню. Одним прыжком подскакиваю, и тут же немец в маскхалате, освободившись на какое-то время из объятий Иванова, дает автоматную очередь. Ныряю под немца, чтобы, распрямившись, рывком выбросить его из траншеи, но в тот же момент получаю тяжелый удар по голове и па­даю. Очнувшись, вижу, что около меня хлопочет Рома­хин, а Иванов и Верьялов выволакивают фрица из траншеи.

Выбираемся из окопа и мы. Бежим следом и через минуту догоняем ребят. Они, поочередно меняясь, та­щат немца на спине. Со стороны окопов — ни одного выстрела. Видимо, исчезновение часового еще не обна­ружено, а его очередь из автомата осталась без внима­ния. Мало ли стреляют на войне?

Пурга начинала стихать, и, отойдя примерно с полки­лометра, мы остановились передохнуть. «Язык» мешком лежал на снегу и почти не подавал признаков жизни.

162

Кто-то из нас, кажется Крылов, обеспокоенно откинул с головы фрица капюшон маскировочного халата и зло, г какой-то болью в голосе, выругался. Мы подскочили и обомлели, на шапке-ушанке сидела красная звездочка. Наклонившись над неподвижным телом, мы не могли глянуть друг другу в глаза, ибо поняли, что взяли сво­его.

Бессилие и злость, обида, чувство непоправимой и страшной беды — все это чередовалось в душе. Как же мы могли так тяжело ошибиться?

Но что-то надо делать? Мы подняли бесчувственное гело солдата и почти бегом понесли туда, откуда две минуты назад убегали.

Через час мы сдали «пленного» в санитарную часть второго батальона и не уходили до тех пор, пока врач не осмотрел солдата. Врач сказал, что ножевая рана, нанесенная солдату, смертельна и он вряд ли выживет.

Ножевая рана? Откуда? Я считал, что солдата кто-то из наших ребят стукнул по голове, чтоб не кричал. И вдруг ножевая рана?

— Это я его,— опустил голову Дима Иванов.

Что же выяснилось? Когда я свалился от удара при­кладом, уставший за ночь Иванов, будучи не в силах травиться с часовым, пырнул его ножом. Сама рана была неглубокой, но, к сожалению, нож задел сонную артерию.

Как мы узнали, в санчасти солдат к вечеру пришел в чувство и перед смертью успел дать следователю по­казания, которые как-то оправдывали наши действия. Он сказал, что из-за сильной метели наблюдения не вел, прятался на дне траншеи, думал, что немцы в такую ночь не пойдут. Во всем виноват он сам, так как допу­стил на посту беспечность.

PAGE163

Тем не менее особый отдел полка взялся за рассле­дование по всем правилам. Я понимал важность этого дела — такое ЧП случается не часто, но в то же время боялся, что майор Минутка станет сводить личные счеты. Ведь, если подходить формально, вины за убийство сво­его солдата вполне хватало, чтобы отправиться в штраф­ную роту.

Майор допрашивал меня дотошно и, как мне каза­лось, с некоторым злорадством, хотя другие офицеры полка искренне сочувствовали нашей беде. Показания наших разведчиков из группы захвата, рассказавших, как было дело, Минутка не особенно принимал во внимание, считая, что дружеские отношения не позволяют им быть объективными. И вся вина, естественно, ложилась на ко­мандира группы. А им был я. Спасли меня показания политрука роты, в которой служил погибший солдат.

Выяснилось, что политрук всего за несколько минут до нашего появления прошел по траншее и предупредил шеек, кто стоял на посту, е том, что надо в такую погоду удвоить бдительность. Получил такое предупреждение и наш «пленный», но, пропустив политрука, опять сел на дно траншеи и задремал.

Следствие закончилось суровыми мерами. Командир второго батальона капитан Воробьев был понижен в должности, а командира роты военный трибунал отпра­вил на три месяца в офицерский штрафной батальон на высоту Тюрпек. Все остальные, причастные к этому делу, в том числе и наша группа, отделались нервотрепкой. Однако моральное состояние разведчиков после этого рокового случая было подавленным. Мы ходили как потерянные, занимались с полным безразличием, раздра­жались по каждому пустяку и вообще, как заметили дев­чата-снайперы, глядели серыми волками.

164

Неожиданно взвод получил приказ — в полном со­ставе отправиться в дивизионный дом отдыха, который располагался при медсанбате дивизии в двенадцати ки­лометрах от нашего Шпиля. Эта новость ошеломила. Мы ждали наказания, а тут в дом отдыха на десять дней! За какие же такие подвиги? Эти вопросы мучили ребят всю дорогу, пока мы шли на лыжах к дому отдыха. Там на­ши душевные мучения усилились еще больше. Нас раз­местили, в уютных финских домиках. Кровати были за­правлены "белоснежными простынями, деревянный пол чисто вымыт, мы сидели на стульях. В столовой все по­давали в тарелочках, в стаканах. Мы ели борщ, пили ко­ша с молоком, тогда как в полку все службы из-за снеж­ных заносов довольствовались на завтрак половинкой сухаря.

Все это — непривычная чистота и благополучие, Ьы-овые мелочи, внимание дежурных сестер —в другое гремя сделало бы нас счастливыми, но сейчас попросту