Сибирская роза - Анатолий Никифорович Санжаровский

И невдомёк ей, что сидели они с Закавырцевой в одном, в последнем, ряду. Только на крайних креслах. Одна у двери, а другая у батареи под шторой.

А ночью Таисии Викторовне приснился сон.

Поехала она со своими хлопотами далеко-далеко. Летела самолетом. Катилась поездом. Плыла пароходом. Тряслась автобусом.

Наконец подскреблась к дому, куда ей надо. Глянула — нету ему границы в высоту. «Высокий орган». Полдня поднималась на лифте. Потом ещё с час плыла на бойковитом пароходце по хитрым вилюшкам-коридорам.

И вот вводят её в главный кабинет. Большой, богатый. Таких кабинетов ввек она не видывала. И выступает к ней навстречу в том главном кабинете Желтоглазова. По-матерински обнимает, целует и ведёт под руку за царский стол. Сажает на своё место, а сама обочь стола прилепилась на краёк просительского стула.

А что ласковая! А что обходительная! А что на языке, как на музыке!

— Душечка, лютик ты мой голубенькой, не беспокойся. Все твои дела я улажу лучшим образом. Забудь ты про дела!

— Как же забудь? У меня дети… Кормить надо… А я без работы… Дома всё под метелочку выгребла. Ничего нет и на полизушки. Демонятам на зуб нече положить.

— Положишь. Всё образуется! Это я тебе говорю! Бросай на меня все дела — дела не волки, в тайгу не убегут! — а сама подзаймись своим здоровьицем. Я к тебе с хорошей душой… Не во нрав мне твой видик. А мне небезразлично. У наших дочек женихи братья. Вот поберут наших, извини, мокрушек. Приедешь ты к нам на свадебку, а гости высокие что возопоют, завидевши тебя? «Марфа Ивановна, лягуха ты болотная, что ж это ты родичку свою не бережёшь? Да ты тольке поглянь, какая она вся заморённая да замотанная!.. Доход-доходяга, одно основанье!..» Давай, голубанюшка-душа, разматывайся! Я о тебе загодя подумала. Вот тебе направленьице… Покажешься знаменитому профессору…

Таисия Викторовна застеснялась. Речей не найдёт.

Взяла листок, молчит.

— Ну, ты чего сидишь, как букушка?

— А что я, савраска без узды, скажу? Я всегда молчу, хоть камни с неба катись. Раз к профессору… поеду к профессору…

Уже в лифте на девяту-на десяту проскочила записку.

«Зав. диспансерным отделением института психиатрии проф. Ремизу А.Г.

Отдел специализированной медицинской помощи направляет к Вам гр. Закавырцеву Т.В., прибывшую из г. Борска для амбулаторной консультации, согласно договоренности».

Это ж ей, сникло подумала Таисия Викторовна, зудится кого-то убедить, что у меня не все дома — ушли по соседям. Ладно, ночью мои мозги работают. Что-нибудь придумаю.

И придумала.

Наутро приходит к Желтоглазовой. А та вроде в горе — так сочувствует.

— Душенька! Я ночь думала про тебя. Не спалось, хоть спички в глаза вставляй… Радостинка ты моя, была ль ты на консультации?

— Была.

— Ну и как?

— Посмотрели и говорят: «Вы такая здоровущая тетёха! У вас даже коленная рефлексия не поднимается. Удивительно, какой язевый лоб и направлял!»

— А где ты была? — нетерпеливо выкрикнула Желтоглазова.

— Да где… Еду к себе в гостиницу… в «Колос»… Вижу: поликлиника. Зашла к невропатологу.

— Без ножа зарезала! — простонала Желтоглазова и уронила голову набок. — Я куда тебя посылала? К про-фес-со-ру! Профессор так ждал, так ждал!.. Все жданки прождал… Умоляю всеми святыми, езжай прям сейчас к нему. Слышь? Сейчас же!

И тогда Таисия Викторовна спокойно, даже лениво, даже ленивей лодыря и расстегнись:

— А ты, Марфа Ивановна, ухо с глазом, ухватистая… Только не пойму, кому это ты, «дворянская кровь и собачья бровь» пылаешь доказать, что у меня не хватает семь гривен до рубля? Что ты из меня дурандейку строишь?

И со всей размашки только хвать кулаком по столу и… проснулась.

Во сне она била по столу, а наяву попала себе по ноге.

Села на кровати, глянула в окно.

Расцветало.

Она не знала сны, не верила им и не разгадывала, всегда была к ним прохладна.

Но этот сон задел её, полоснул по сердцу.

«Не к добру наснилась такая чертовня. Какое-нить лихостное коленце выкинет сегодня уховёртка Марфа… Наточняка… Не подловит ли сегодня и не упечёт ли в Кащенку?… Знатьё бы где упасть, постелю постелила…»

Желтоглазову она откровенно прибаивалась и потому заседать подалась на рани. Машины ещё умывали московские улицы.

— А вы нонче первейше всех! — ликующе доложил ей дежуривший у входа старичок с кулачок.

Это ему она вчера как на духу выпела всю правду о своих бедах, и старичок, махнув на все условности, безо всяких особых прямых бумажек пропустил её.

Ему хватило горькой её исповеди, её паспорта и справки о том, что Минздрав принял от неё заявку на предполагаемое изобретение — лечение рака борцом. Если такую разумницу, если такую радетельницу не подпускать к конгрессу по раку, то кого тогда и прикажете пускать? И он пропустил. Он и сегодня был непритворно рад, что она пришла именно первая. Все ещё чухаются, пинают воздух, а божья птичка уже в деле!

И старичок гордовито подхвалил:

— А старательная ж вы! Выполнительная!

— Надо! — посияла она детски чистой улыбкой и торопливо постучала каблучками к раздевалке.

Быстрей, быстрей за штору! Не то, отведи Господь, наткнёшься ещё на тигрояростную, с позором выставит! В психушку ещё замурует!

Во весь деньский день Таисия Викторовна не выпнула и носа из своей засады у батареи.

Утром уходила, гостиничный буфет был ещё закрыт. Она не позавтракала, и с полудня её начал подпекать голод. В её недрах всё рычало, хлюпало, лилось, журчало. Она зажимала живот, наваливаясь всем тощеньким тельцем на колени, но рычанье не стихало, а час от часу разыгрывалось всё злей. Её поднимало, как говорят в деревне, пойти до ветру, но она снова усаживала себя и терпела, терпела до самой крайней крайности.

Проученная, новым утром она прибежала за штору уже с хлебом, с колбасой, с яблоками, с бутылочкой простой воды в лаковой белой сумочке на руке. Никем не видимая, во всю силу пялилась, всё искала поиском Желтоглазову.

Но той не было и сегодня. И не могло быть.

Не найдя Таисию Викторовну позавчера ни с гренадером, ни без гренадера, Марфа Ивановна простодушно решила, что Таисия Викторовна ушла и без документов забоится ещё раз попытаться пощекотать судьбу.

А нет единственного свидетеля, кто мог бы уличить, то чего и тиранить себя в узде? Чем травить на конгрессе перекур с дремотой, не наваристей ли пуститься в разминку, в разгул по столичным магазинам? Ведь чего я здесь выслушаю, у гардеробщика уже и забуду, и ни одна душа тем меня не попрекнёт. А