Нежнорогий возвращается в лес - Римантас Будрис

Умчались на юг ласточки. Даже самые поздние из них уже в пути. Все тянутся стаи диких голубей, на большой высоте в синеве неба. Всякий раз, когда вижу витютней, вспоминается песня: «Сизый голубочек, улетай за море…» Есть в этой песне слова: «Томно мне, томно…» Вот и мне томно сейчас. Такое бывает с человеком: увидишь улетающих журавлей или диких голубей и тоже захочется сняться с места.

Сегодня видел сокола, тоже стремился куда-то далеко. Сколько мог провожал его взглядом. Увидеть бы хоть раз землю с соколиного полета. Нет, не с самолета или другой летательной машины. Ощутить бы ветер собственным крылом, взвиться в поднебесье и мчаться вместе с журавлями, соколами, дикими голубями… Тогда бы и птицы приняли меня в свое братство и говорили бы со мной.

В птичьем полете всегда крылось нечто манящее для человека. И долго еще будет полет птицы чаровать нас, несмотря на сверхзвуковые самолеты.

Пропали из глаз голуби, а вот валит воронья стая. И они держат путь вдоль взморья, по излюбленному птичьему маршруту. Кочуют вороны огромными табунами, а когда останавливаются на ночлег, такой поднимают галдеж, хоть уши затыкай. Особенно по утрам, когда светает, и воронья компания принимает решение продолжать странствие. Тогда каждая ворона вопит, надсаживается, видимо, доказывает, что именно она первая сказала: «Пора! Пора!» А когда вся стая в тысячу глоток примется твердить: «Пора! Пора!», отчаянное карканье достигнет облаков.

Невольникам, угодившим в ловушку, дарю по кольцу и поскорей выпускаю.

И опять сижу у сети, жду пернатых непосед. День замечательно тих и ясен, словно различаешь в нем поступь уходящего лета. И грезится: вот бы мне иметь крылья птицы или плывущую по воздуху ладью…

Тихая, хрустально-голубая осень порадуется ясным, солнечным денькам, но рано или поздно уступит холоду, зашуршит, осыплет себя всю золотой листвой.

Птицы покидают родные края. А пауки знай трудятся, оплетают своими сетями травы, прислушиваются, о чем шепчет на бегу быстрый ветер.

— Пора, братцы. Давайте налаживать шелковые корабли, — молвил аспидно-серый паук, выглянув из своей плетенки.

Забрался на верхушку былинки. Стебель склонился под его тяжестью. А паук точно влез на высоченное дерево, откуда можно во всю ширь обозревать землю и небо. Прикрыл от слепящего солнца глаза своей изогнутой тонкой лапой и глядит в небо. Солнышко, не встречая ни облака, обходит дозором небосвод. Но паук прислушался к шепоту ветра, а теперь и сам, оглядев с высоты небо, узнал то, что полагалось. Он и обратился к остальным паукам, которые усердно плели сети на одной с ним лужайке.

Сородичи — каждый о восьми ногах — проворно вынырнули из сеток, вскарабкались наверх по стеблям, притенили глаза передними лапками, чтобы получше видеть, и тоже впились взглядом в ясное небо. И все согласились:

— Пора налаживать парусники.

Это расслышали пауки на других лугах. И все встрепенулись.

Более остальных оживились юные пауки. Сами они еще не слишком много знали и соображали. Но заслышали разговор взрослых и первыми взялись за дело, к которому у них от рождения сноровка. Ведь известно, что дети любят путешествовать. Неважно, далеко или только через двор, пешком или на чем угодно. Но ребята, когда оседлают свою деревяшку, всегда придумывают, какая у них лошадка. И у каждого мальчишки лошадка — своя, другая. Пауки же строят суда для воздушного плавания бездумно. Их ножки как бы сами все проделывают. И шелковые парусники у них все на один лад.

В погожий, безоблачный день начинает казаться, будто солнце совершает свой оборот по небосклону очень медленно. И время вроде бы не спешит, много его в запасе. Но паукам известно, что времени имеется ровно столько, сколько надо, чтобы подняться в воздух и пуститься в путешествие.

Пауки ткут, пауки строят корабли.

Для начала прядется крепкий, толстый шелковый канат, он протягивается от макушки одной былинки до макушки соседней, закрепляется. Паук расхаживает по шелковой нити, точно по перекладине. Это и есть балка будущего паучьего кораблика. Потом паук карабкается, лазает между балок вверх-вниз, вдоль и поперек. И все прядет, ткет, плетет, наматывает. Вот и стены кораблика уже готовы. Все сплошь из шелка, наибелейшего, прочнейшего шелка. Кораблик невелик, аккурат по капитану. Покрупнее паук — просторнее будет и кораблик.

Теперь очередь за парусами. А летучему кораблику нужны еще и крылья. Из самого воздушного шелка соткет паук и паруса, и крылья. Паруса надуются, крылья будут трепетать вдоль бортов, и ветер, встречая упругость и нежность шелковых парусов и крыльев, не почувствует никакой тяжести. И поплывет паучий кораблик по воздушным волнам. Руля у него нет, он и ни к чему. Ветер мчит, ветер ведет. Куда он подует, туда и скользит легкий парусник.

Готовы корабли из шелка. Пауки-капитаны забрались каждый в свой фрегат. Ждут ветра. Озираются в синем просторе. Точь-в-точь моряки: не близится ли ветер, не укатывает, не пригибает ли травы на лугах?

И вот ветер всколыхнулся. Крепко дунул. Пауки ловко, проворнее, чем на охоте за мухами, кинулись рубить канаты, крепящие парусники к траве. Нет у наших странников топоров, приходится обрубать канаты, то есть откусывать. Былинки под порывами ветра склонились к земле, а белые паучьи суденышки поднялись в воздух. Ветер поднатужился, еще выше взмыли паучьи парусники и плывут, плывут по безбрежному морю ясной лазури. Запрокинешь голову и видишь: скользят, уносятся вдаль белые шелковые кораблики.

В пути видят пауки, что птицы летят еще выше их. Не только выше, а еще и быстрей. Не догнать их паукам. Спасибо ветру хоть за то, что мчит их парусники в ту же сторону, куда уносятся птицы. Пауки не спесивы и зависть их не гложет. Просто они любят странствовать, и счастливы они, когда ветер их несет, колышет их легкие суденышки.

На берегу стоит старый маяк. Стоит и глядит на залив, на его безмятежно-мирную гладь, на чистую синь и на хмурые воды, насупленные под тяжелыми тучами, вздыбленные ветром. Годами стоит маяк и глядит вперед. Не повернуть ему головы, не оторвать взгляд от воды. Красный кирпич, из которого сложили маяк, потемнел, почернел от времени, от ветра, ненастья, поблек от сырости, выгорел на солнце. Но взор его по-прежнему ясен. И долгие годы еще глядеть маяку вдаль.

Маяк обозревает и поля, и широкие поймы, дальний берег залива. Ведь маяк умеет смотреть во все стороны. Видит маяк, кто приближается к нему из-за моря, кто мчится с полей, лугов. Тут, у маяка, перекрещиваются пути странников.

Проносятся гуси, скворцы и синицы — мимо маяка. Странствуют зяблики, горихвостки — над маяком. Тянутся зарянки — тоже мимо, мимо. К маяку прибьет ветром и паучьи суденышки.