Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов

сказал, так ожидай мести и тогда пеняй на одного себя! Ступай, мне нечего с тобою более говорить.

Несколько дней спустя Пшемаф получил известие, что черкешенка, его пленившая, назначена владетелю в наложницы. Между тем носились слухи, будто владетельный князь намеревается отхлынуть в горы и освободить себя от подданства русскому правительству: такие известия сильно потрясли Пшемафа. Его черкесская, пламенная душа возмущалась при стечении стольких препятствий в желаниях; сердце сжималось при мысли о бедствиях, ожидающих его соотечественников, если они бегут. С одной стороны, они будут теснимы племенами, у которых найдут убежище; с другой – над ними повиснет грозною тучею справедливое мщение.

В самом деле, ужасна участь племени, уходящего в горы и покидающего родное пепелище! Но какие сильные побудительные причины должны вызвать его на это! Слава богу, что не часто случается.

Кордонный, приезжавший в станицу, поручил сделать выговор Александру за то, что он не представил ему неприятельских голов после последнего дела и тем лишил своего начальника средства получить значительный выкуп, весьма бы кстати случившийся по скудности казенной суммы на экстраординарные расходы, и он приказал еще сказать капитану Пустогородову, что он раскается, но поздно, в своем трудолюбии.

Александр смеялся этому, тем более что он ожидал со дня на день перевода на другой фланг. Давно уже ему не нравились несправедливость и низкие расчеты кордонного, который носил с собою запасы приветствий к прикомандированным приезжим, дабы они превозносили его в России; доставлял им и немногим любимцам своим награды за чужие подвиги; между тем как в деле выезжал всегда на коренных кавказцах.

Капитан сидел у себя, когда вошел к нему лавочник-армянин с улыбкою самодовольства на лице, молча он подал бумагу.

– Полно, то ли привез? Не надуваешь ли ты меня? – спросил его Александр.

– Ей-бог! То, ваше благородие! – отвечал лавочник.

Пустогородов тотчас вынул кошелек и заплатил старый долг армянину, который следил глазами золото, отсчитываемое капитаном.

– Ваш благородие! Право, моя издержал своих пятьдесят рублей достать эта бумага.

– Вот тебе семьдесят пять.

– Покорно благодарю, ваш благородие! Лучше честный человека капитан, ей-бог, моя не знает! Да, ваш благородие, еще одна дела: можно сказать, приказание ваш дал в сотню, теперь уже не надо.

– Черт с тобою! Делай что хочешь, мне все равно!

– Покорно благодарю, ваш благородие! Право, славный капитан! Дай бог ему скорей здоровья! – пробормотал армянин, выходя.

Александр послал за Пшемафом и отдал ему при отце Иове привезенную лавочником бумагу. Смеясь, он сказал:

– Читайте. Вы желали видеть представление о нашем деле – вот оно.

– Как вы его достали? Ведь оно пишется чрезвычайно секретно. Впрочем, кордонный, потрепав меня по плечу, спросил, какую награду я желаю, а вас обещал полковнику представить отлично, наш почтенный старик с живым участием благодарил его.

– Читайте вслух. Пускай отец Иов слышит, как кордонный славно представляет.

Пшемаф читал. Донесение начиналось так: «Кордонный начальник, узнав посредством своих лазутчиков о скопище из восьми тысяч человек, намеревавшихся прорваться в наши границы, наскоро собрал отряд, состоящий из тысячи ста казаков и двух конных орудий. Удостоверяясь прежде, на каком именно пункте неприятель готовится прорваться, послал с вечера капитана Пустогородова с тремястами казаками в такую-то черкесскую мирную деревню, чтобы, во-первых, отрезать хищникам отступление через брод, служащий обыкновенно переправою возвращающимся с грабежа черкесам; во-вторых, дабы поспешить на выстрелы и напасть на неприятеля в тыл, если ему вздумается драться с партиею, высланною на его преследование. Еще триста казаков отделены были им, дабы занять берега закубанской речки, через которую пролегала дорога для хищников на возвратном пути. Эту команду поручил он…» (тут назван был один из его неотлучных любимцев). Третью партию под начальством другого любимца переправил он на левый берег Кубани, чтобы занять другую переправу через небольшую речку, куда неприятель мог кинуться и скрыться в камыши. Сам кордонный начальник с двумястами казаков и двумя орудиями ожидал на кубанском броду.

Часа за два до рассвета хищники подъехали к Кубани и начали переправляться по своему обыкновению, то есть двое верховых остановились посреди реки, держа ружья наизготово, другие два продолжали следовать и, подъехав к нашему берегу, быстро выскочили; в это мгновение залп из казачьих ружей поверг обоих на землю бездыханными, в ту же минуту выстрелы из обоих орудий положили много горцев, остававшихся на противоположном берегу. Неприятель, убедясь, что он открыт, стал отступать; кордонный начальник кинулся со своим отрядом вплавь через Кубань и открыл перестрелку, но неприятель, удаляясь медленно, продолжал упорно защищаться. Наконец, на рассвете, видя малое число казаков, его преследующих, он остановился и окружил наш отряд; однако выгодное место, избранное кордонным начальником, дало войску возможность обороняться. Два часа оставался он в таком положении; капитан Пустогородов, по трусости или по непростительной медленности, слыша неумолкающую перестрелку и пальбу, ехал тихо, поджидая третью команду, отправленную за Кубань, за которою он своевольно послал. Положение кордонного становилось уже отчаянно, когда офицер, бывший со второю командою на берегу закубанской речки, слышавший упорный бой и предполагая, что его появление даст выгодный оборот сражению, понесся со своими людьми к месту, где слышалась пальба, и, ударив неприятелю в тыл, привел его в совершенное смятение. В это мгновение кордонный начальник бросился в шашки со своими казаками и обратил хищников в бегство; тогда только прибыл капитан Пустогородов, загладив вину свою раною, полученною им при преследовании неприятеля. Хищники потеряли до пятисот человек, которых тела остались все в наших руках; в числе убитых находятся знатнейшие из предводителей горских народов; сверх того, неприятель покинул множество раненых и убитых лошадей; полтораста отбито с седлами: из последних – сто кордонный начальник роздал казакам, потерявшим своих во время дела, а о пятидесяти остающихся испрашивал разрешение, куда девать. В заключение донесения было поименно свидетельствовано об отличии, оказанном прикомандированными офицерами, прибывшими участвовать в экспедиции.

Тут капитан Пустогородов захохотал, у Пшемафа навернулись слезы.

– Куда же делись еще сто лошадей? – спросил кабардинец после минутного молчания. – Ведь я сдал одних оседланных полтораста.

– А лазутчиков-то наградить надо чем-нибудь! – отвечал Александр с язвительною улыбкою.

– Делать нечего! – сказал Пшемаф, – хотя позорно черкесу быть доносчиком, но на первом инспекторском смотру буду жаловаться.

– Сделаете только себе вред, – промолвил Пустогородов.

– Каким же образом? Разве я не имею явных, неоспоримых доказательств, что все это лишь наглое вранье?

– Оно так! Да ведь это донесение пойдет от одного начальника к другому, следственно, уважив вашу жалобу, всякий из них должен сознаться официально, что дался в обман! Притом все прикомандированные читали донесение: их личная выгода поддерживать написанное. Но наконец – положим, вы