Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов

своих, изрубили их. Мы угоняли косяк, когда на нас выскочило множество хищников. Конные преследовали нас довольно долго, наконец, отстали. Возвратясь в аул, я велел переловить лошадей и позволил казакам обменять своих коней; на остальных посадил наших пленных и таким образом прибыл сюда.

– Хорошо, что так кончилось, а если б у вас убили несколько казаков, чем бы оправдались?

– Я не возвратился бы живым, заставил бы себя изрубить. Сделайте милость, Александр Петрович, узнайте, как кордонный начальник представит об этом деле?

– Стоит ли того! Пускай пишут, что хотят.

– Убедительно прошу вас, сделайте эту милость! Ведь захотите – все узнаете.

– Пожалуй, постараюсь.

Пшемаф взял ручонку Айшаты и сказал: «Напомни, джана [28], Искендеру». Девочка приветливо улыбнулась, кивнув головкою; потом стала перебирать усы Александра.

Никого не было в комнате Пустогородова, когда вошел печально отец Иов. Несколько раз уже приходил он к приятелю, но тот все еще спал. Старец крепко пожал руку Александру и сказал:

– Я пришел к вам на всю ночь; все заснут, некому будет о вас побеспокоиться.

– Как некому? – воскликнул из-за двери кабардинец, – а я!

– Благодарю вас, Пшемаф! – отвечал Александр. – Нет, ступайте спать, вы устали, проведя всю ночь на коне – вам нужен отдых.

– Ничуть не устал! Я выспался верхом, едучи обратно из аула, и даже видел чудесный сон.

– Хорошо! Однако ступайте-ка домой, завтра же милости просим опять ко мне.

– Ну так прощайте! – сказал Пшемаф и вышел с Николашей.

Александр Петрович кликнул слугу и спросил, много ли должны в лавку. На ответ «более двухсот рублей» он приказал забрать еще нужной провизии рублей на сто и на следующий день велеть лавочнику явиться к нему. Слуга вышел.

– Славно надую армянина, – сказал, улыбаясь, Александр священнику, – он будет думать, что я зову его получить деньги, а я отопрусь от долга.

– Возьмите у меня денег, если вам нужно, – возразил священник, – между нами, кажется, расчетов не бывало.

– Благодарю вас, я не нуждаюсь в деньгах – это дело совсем другого рода.

Свет огня беспокоил раненого. Он просил позволения у отца Иова поставить ночник вместо свечей.

Когда тело слабеет, обыкновенно упадает и дух – это случилось и с Александром, душа которого была закалена опытом. Жар, всегдашний сопутник ран, томил его; тусклое освещение комнаты, оставляя предметы в полумраке, – все вместе ввергло больного в уныние.

– Вот, Иов Семеныч! – сказал он, тяжело вздыхая, – желал я быть ранен, воображал, что острые страдания заставят меня наконец, так сказать, ощутить жизнь, пробудят к чувству хотя чисто физическому. Ничего не бывало! Боли нет, лишь одна несносная, неодолимая тоска меня терзает. Как все надоело мне! Как скучно! Зачем не убили меня?

– Бог с вами, Александр Петрович! Что за малодушие? Впервые я вижу вас в таком виде! Ужели вы таили в себе безнадежность?

– К чему показывать ее? В чьей душе отзовется она? Кому какая надобность знать о ней? Разве для того только, чтобы подарить меня притворным сожалением? Но я предпочту ненависть даже искренней жалости.

– Верю! Быть может, письмо бабушки родило в вас такие отчаянные мысли? Конечно, тяжело убедиться в недоброжелательстве матери! Но поможете ли вы этому малодушием?

– Отец Иов! Выслушайте меня: давно уже я отчужден от своего семейства, от родины – я один в мире! Доказательством может служить брат мой. Вот он здесь, я не имею причин не любить его, потому что почти не знаю его; между тем я не нахожу, о чем с ним говорить. Иные чувства, иные мысли, иные привычки, иной круг людей расторгли все связи между нами – это неоспоримая истина; но не я в том виноват! Судьба, одна судьба всему виною! Она отчуждила меня, оторвала от всего, с чем на мгновение сроднила.

– Нет, не судьба, а рана и потеря крови причиною, что вы в дурном расположении духа.

– Да, рана заставила меня убедиться более, чем когда-нибудь, в справедливости моих суждений. Возьмите всю жизнь мою: рожденный с пылкою душою, едва расцвел я, как увлеченный легкомыслием, попал под правосудие законов и был низвержен в низшие ступени общественного быта. Впоследствии времени семейные огорчения охладили во мне чувства к ближнему. С восторгом понесся я в бои, надеясь, что сильные ощущения и опасности пробудят мою нравственную усыпленность и честолюбие будет целью бытия. Не ошибся я – опасности занимали меня мгновенно. Но и к ним я привык, сделался равнодушен к опасностям; честолюбие немного долее жило во мне, и оно затихло после часто обманутых надежд. Сначала я чувствовал неизъяснимое омерзение к трупам, остающимся после битвы; по крайней мере ощущал хотя неприятное чувство. Скоро я так свыкся с ними, что мог есть над трупами, употребляя их вместо стола или камня, садился на них, клал их в изголовье, когда спал. Нередко даже завидовал спокойствию, изображавшемуся на лицах убитых. «Ужели утрачены для меня все чувства?» – подумал я; люди влюбляются и счастливы! Я предался всей силой страсти к одной женщине, был минутно счастлив ее привязанностью, но убедился, что такое счастье неразлучно с грустью; но прошла и любовь, – что же стало из меня? Я седой старик с кипящей кровью, с горячею душою, без страстей, без любви, без ненависти к людям, старик, которому все наскучило, ничто не мило и который убежден, что никому не нужен.

– Но совесть должна успокоить вас: вы превозмогли много бедствий и остались нравственно безукоризненны – это великий подвиг!

– Конечно, можно почитать подвигом, что я не сделался мерзавцем! – отвечал, презрительно улыбаясь, Александр.

Отец Иов дал другой оборот мыслям своего приятеля, рассказавши ему какую-то повесть.

Разговор друзей и повествование отца Иова длились долго за полночь. Пустогородов напрасно упрашивал отца Иова идти к себе домой; добрый священник провел всю ночь возле раненого и только к рассвету отправился служить заутреню.

Александр долгое время не мог сомкнуть глаз; наконец сон овладел им. Николаши всю ночь не было дома.

IV

Сновидение черкеса

The spirits were in neuter space, before

The gate of heaven$ like eastern thresholds is

The place where death`s grand cause is argued o`er

And souls dispatched to that world or to this.

Byron. The vision of Gudgment [29]

Покуда Пшемаф и Николаша сидели вместе, в ожидании посланного ими искать по станице казачек, последний, не зная, какой завести разговор с молодым черкесом, спросил о его сне при возврате с тревоги на Кубани.

Пшемаф закурил трубку и