Повесть дохронных лет - Владимир Иванович Партолин

отмечалась она ником «Клеопатра». В «кино» малолетки, разумеется, не снимались, на «благородных дуэлях» заполняли зрительские трибуны. У старшеклассниц, персональных пользователей комплекса «PO TU», ник заменялся логином, являвшимся и актёрским псевдонимом и радиопозывным контрабандистки. Причём, ники с женскими именами заменялись логинами мужскими — именами монархов, учёных, деятелей искусства, революционеров, знаменитых преступников, прочих исторических личностей. Случалось это с момента первого полёта в парубке на стену Колизея и означало то, что девчонка теперь — актриса и напарница купцу. После удавшегося полёта (испытания) напарница сама выбирала и предлагала мужское прозвище, которое утверждалось голосованием мальчишек-купцов. В моем классе с детскими никами оставались только несколько одноклассниц, в том числе Марго и Дама. Сумаркова требовала называть её Марго и в реальной жизни потому, что Бог надоумил её папашу назвать дитяти Пульхерией. А Дама себе ником взяла своё имя. Больше половины одноклассниц-никоносцев к концу учебного года получили мужские имена. Три подруги Лена Жёлудь, Глаша Волошина и Изабелла Баба — знаменитых литературных героев Д′Артаньяна, Атоса и Портоса. Имя Арамиса оставалось зарезервированным за Дамой. Её в напарницы купцы не приглашали — Квартального остерегались, да и меня — объекта воздыхания — боялись. Сумаркова уже была и актрисой, и контрабандисткой, но замену прозвища Марго на Кастро ей купцы не утверждали. И всё потому, что обижала Мальвину. Они были сёстрами от разных отцов. Марго — с черными, как смоль, волосами, серо-зелёными глазами, высокая, худая. В обращении со всеми была холодна и даже подчёркнуто зла, прозвище Марго ей очень подходило. Нервная злюка, но девчонка очень красивая — старшеклассники увивались за ней. Вживую. В «групповухах» поучаствовать она предложений не принимала, поэтому звали полететь на стену, и летали в порядке ею установленной очереди. Мальвина же — белокурая красавица-хохотушка, её синие глаза излучали приветливость и просто влюблённость во всех и во всё кругом. Со сцены изумительно читала Цветаеву, других поэтов, и до удивления мастерски танцевала степ. Любимица — не только нашего Отрадного, но и соседних поселков. Свою неприязнь к Мальвине Марго никогда не скрывала, напротив, демонстрировала с какой-то нездоровой страстью. Случалось и рукоприкладство. Повзрослев, несколько поостыла, теперь своё нетерпение от присутствия сестры выдавала полным к ней безразличием. Но логина Кастро по-прежнему ей не утверждали. Многие её попросту побаивались: она прямо заявляла, что мальчишек ненавидит. Вызывала «паскудника» на «благородную дуэль» и шпагой, сев верхом на шею мальчишке, зажав в коленях его голову, укорачивала ему нос, отрезала уши. Голосовали купцы «против» ещё и потому, что каждый раз против голосовал Хизатуллин — он Сумаркову терпеть не мог. Но после того, как Марго стала отмечать, что мальчишки, заслышав смех Мальвины в коридоре, на переменку вылетают из классов и мастерских наперегонки, у неё появилась надежда. Спешила следом за сестрой и прямо пресекала попытки «преждевременных ухаживаний и приставаний»; вместе с тем давала понять и даже напрямую выказывала: проголосуйте только «за» и опеки не будет.

Катька повернулась ко мне и, сбив ногой — с видом, будто не заметила — магнитолу, направилась к выходу, но остановил Батый:

— Клёпа (Батый так издевательски уменьшительно произносил ник «Клеопатра»), пожалуйста, позвони Марго и предупреди, ссылаясь и на моё, Батыя, предупреждение.

Салават всё произнёс негромко, Катька даже растерялась поначалу — не поняла сразу, что из викама звук. Уставилась в экран… и подбоченилась.

— Я от двери битый час не отхожу, понимаешь. Голодная. Жука покалечила. Гошу им напугала — петух бедный с фикуса в фонтан упал, чихает теперь. Уговариваю, понимаешь, Франца позвонить Батыю, а они, ёлки-моталки, по викаму разговаривают! — Одёрнула пижамную рубаху, расправила бегемота (Засранка! Батыю показать). — И что-то я не поняла: это похоже на угрозу Марго. С твоей-то стороны?! Конечно, я позвоню ей, если ты того хочешь, но только ради Мальвины. Она боится, что сегодня ночью Марго ей в постель гусениц напустит, как уже было однажды. Ёшкин-кот.

— Клеопатра, — остановил Салават Катьку, сорвавшуюся было бежать выполнять поручение. Наверное, он впервые обратился к Катьке с полным произношением ника: глаза, и без того огромные и лупатые, у той стали пуговицами, как у кукол.

Я, поднявшись с кресла и скрестив руки на груди, с интересом ждал развития событий.

Но Салават почему-то смешался — как будто в последний миг пожалел, что остановил сестру. А та оттопырила ручкой себе ушко и, нацелив им в экран викама, пролепетала вкрадчиво:

— Что-что? Клеопатра у твоих ног, о блистательный Батый — потомок великого Чингиз-хана. Клеопатра — вся внимание.

Салават встал, отошёл назад на расстояние, с которого на экране виден был уже в полный рост. Оборотившись, с ладонью на груди в месте сердца, ещё раз, уже более решительно, произнёс:

— Клеопатра…

Я рот раскрыл и сел в кресло. Скосил глаза на индикаторы сотофона под валиком: проверил, идёт ли аудиозапись.

Катька, стоявшая к викаму в полуобороте, по-прежнему нацеленная в экран ухом, ничего не видела, поэтому на повторное обращение Салавата продолжала дурачиться. Слова произносила, растянуто, напыщенно:

— О-оо… Прости… Я оши-иблась!.. Слаба, о пото-омок Кочубея, в предмете исто-ории наро-одов и войн… Какими ещё слова-ами сахарные уста Батыя усла-адят квёлое ухо Клеопатры?

Салават склонил стриженую голову и совсем решительно, хотя и тихо в пол, изрёк:

— Соболезную гибели жука и прошу тебя… Катя… быть свахой.

Видели бы вы Катькины «пуговицы»! Не размером там в какой блузке, декоративные в пальто демисезонном, женском.

Резко повернув голову к викаму и увидев, в какой позе стоит Салават, ладошку от уха перенесла к раскрытому рту и, ссузив веки, сквозь пальцы прошептала:

— Ёшки-морошки.

Померещилось. Нет. Батый на коленях, ладно скорбит по жуку, но и просит быть свахой. Ёшки-матрёшки!

Катька со звучным хлопком об кожу под задом плюхнулась в кресло. Я в нём сидел, но успел очухаться, встать и пересесть на стул. Строя шалашик из журнала «Авиация» над Катькиным бутербродом, всем видом показывал, что моя хата с краю, и искоса следил за обоими.

Катька запустила кончики пальцев в рот и выковыряла ещё одну «ёшку-морошку», за ягодой «ёшку-матрёшку» и «ёшкина-кота». У Салавата на темечке от волнения зарделось родимое пятно — багровым сердечком в ёжике.

— Ты предлагаешь мне… стать… свахой?

— Да, — помедлив, проронил Салават.

— Да?! — Катька привстала.

— Да, — теперь без промедления и твёрже, повторил Салават.

— Что-то я не пойму… Но всё равно согласна. Хотя, признаюсь, только ради Мальвины. — Сестра обернулась ко мне и попросила: — Фра, дай твой сотофон, мой Гоша выпросил.

— На подзарядке, — соврал я. — И зачем это Гоше твой понадобился?

— Ханс ему дружбаном заделался, созваниваются. Косточки