Под псевдонимом «Мимоза» - Арина Коневская

Лопатинские леса были знакомы ей с детства — туда приезжала она на каникулы к тете Клаве, которая в сей миг приняла нежданную гостью с огромной радостью:

— Машенька, родная! Да ты как иностранка какая — ни за что бы тебя на улице не узнала б!

— Да я таковая и есть — с мужем долго за границей была, а теперь вот в Африку его направили: условия там полувоенные, жара дикая. Ну мы и решили, что мне здесь лучше побыть. Ведь и в Москве сейчас такое творится — сама знаешь, тетя Клава!

— О, еще как наслышана. Гм… но у нас — тоже не сахар. Правда, у всех — огороды свои, ну а мне-то вообще грех жаловаться: пациенты мои помогают, кто чем может. Так что не тужи, проживем как-нибудь. Если подольше останешься, я тебя и на работу в пединститут устрою, благо ректор— приятель мой. Только толку-то, ведь денег-то нигде не платят!

— Ах, тетя Клава, об этом не беспокойся! У меня этого добра, благодаря мужу, хватает. Об одном лишь тебя прошу: никому обо мне ни слова лишнего — приехала, мол, племянница погостить.

— Конечно, милая, я ведь не любопытна: что сможешь, сама потом и расскажешь. А для меня-то — чем дольше останешься, тем лучше, — и старушка прослезилась.

Клавдия Васильевна происходила из семьи земских врачей, и дед, и отец ее были когда-то известными в городе людьми. Да и сама она до сих пор возглавляла местную больницу. Так что Маше остаться в Лопатинске незамеченной было совершенно невозможно. И она решила свободно общаться с окружающим миром, взяв на себя домашние хлопоты: ходила на базар, по магазинам, где, правда, кроме хлеба, халвы да банок со шпротами ничего и не было. Но в центре обнаружила столовую, где пекли потрясающие пироги с грибами. Сходила в лес вместе с соседками: несмотря на сильное похолодание, там еще попадались чернушки и грузди. Отвыкшая от родной земли, вновь ощутила благодать русской природы. Успела приодеться по-местному, нацепив на себя черно-плюшевую кацавейку, а главное — навострилась произносить глубокое «о» — заокала, как и все кругом. И за три недели лопатинской жизни ей удалось обрести внутреннее спокойствие, несмотря на ежедневно устрашающий телевизор…

Накануне Покрова Пресвятой Богородицы выпал снег. И ранним морозным утром по хрустящей тропинке Маша с Клавдией Васильевной приближались к Вознесенскому собору, возвышавшемуся на высоком холме темной громадой. Внутри величественного храма еще стояли леса — его открыли совсем недавно и следы запустения еще с 1920-х годов проступали со всех сторон. Однако это ничуть не омрачало царившую в нем возвышенно-сакральную атмосферу. Литургию вдохновенно служили два монаха. С клироса доносилось проникновенное пение, казалось, что ангельские голоса вздымаются к самому куполу, устремляясь в небесную высь…

Вскоре москвичка ни у кого в Лопатинске особого любопытства не вызывала. Она стала все чаще заходить в храм к отцу Глебу, который оказался бывшим музыковедом. Он и поведал ей о том, что собор-то восстанавливают насельники Никольского монастыря, что в 20-ти километрах отсюда. А монахов-то самих всего десять душ. И разруха-то такая, что в ближайшие годы вряд ли что путное построим: надежда одна — на помощь Божию…

Маша купила у соседей «москвичонка» — оранжевого, обшарпанного, но на ходу. Подскочив на нем к церкви, предложила отцу Глебу съездить в монастырь. Лесная ухабистая дорога быстро кончилась, сосны стали редеть и на фоне широких полей проступил темный силуэт высокой колокольни. Машина остановилась возле мощной стены — старинной каменной кладки. Ворота были открыты, но въехать в монастырский двор из-за всяческого строительного мусора не представлялось возможным. И перед взором отца Глеба и Маши открылись руины. Ей даже показалось, что никого здесь нет. Но внезапно из будки с разбитыми стеклами вышел худенький игумен с длинной русой бородой и вопросительно взглянул на прибывших. Мария без колебаний кинулась к нему с поклоном под благословение, что сразу смягчило сурового инока. Она тут же спросила игумена Никона, есть ли кто среди насельников с правами. Услышав утвердительный ответ, сказала, что отдает им «москвичонка». И синие глаза монаха засветились благодарным удивлением…

Филиал «Лайерс медикум» усилиями Алевтины и Трофима раскручивался стремительно и вскоре стал приносить доход. Мария могла теперь привозить из Москвы все больше денег. Но главной в Лопатинске задачей оставалась конспирация: чтобы не привлечь внимания местных бандитов и вообще кого бы то ни было, необходимо было передавать средства монастырю незаметно. В этом деле пришла на помощь Клавдия Васильевна, объявив через городскую газету и радио, что в больнице собирают пожертвования на восстановление Никольского монастыря. Лопатинцы откликнулись дружно: это были, конечно, копеечные взносы, но они послужили прикрытием. Ведь крупные суммы Маша передавала игумену Никону с глазу на глаз. И вскоре на монастырский двор привезли из соседней области громадный колокол. Поднять его на колокольню собирались к Рождеству.

А холода наступили нешуточные. И кругом царила беда: замер радиозавод, застыла швейная фабрика. Народ не знал, куда податься, ведь вокруг — куда ни кинь, творилось то же самое. На улицах валялись пьяные. В больницу каждый день привозили молодых мужиков, отравившихся паленой водкой — спасти кого-либо удавалось редко. По утрам у многих ворот стояли крышки гробов, а на снегу валялись кругом разбросанные еловые ветки. Это зрелище ужасало Марию. При мысли: вот так вымирает Россия, — сердце ее содрогалось…

Вернувшись в очередной раз из столицы, Маша ступала по хрустящему снегу, отливавшему на солнце бриллиантовыми россыпями. Морозный воздух обдавал первозданной свежестью. Взглянув на видневшийся вдали собор с уходившими в бездонную голубизну неба крестами, Мимоза сожмурилась от слепящего света и остановилась. Она ощутила вдруг тот острый прилив радости, какой испытала когда-то в далеком детстве. Благодать-то какая! В этот миг даже уныние, подавлявшее лопатинскую жизнь, поблекло, отодвинулось куда-то. И Маша резко, неожиданно для себя самой свернула к воротам базарчика. Побродив вдоль убогих рядов, мимо продавцов, жмущихся друг ко другу от холода, купила заячий полушубок и валенки. Направившись к выходу, неожиданно услышала за спиной окрик:

— Эй, гражданочка! Не хотите купить тапочки на смерть?

— На смерть?! — обернувшись, переспросила Мими и оцепенела.

Перед ней стоял худосочный мужик, будто вылезший из подземелья. Одетый в длинное потертое пальто и черную шапку-ушанку, он держал в руках светло-коричневые тапки, отороченные белым мехом — совсем новые. На его мертвенно-бледном, ничем не примечательном лице выделялись лишь колючие щелочки-глаза: они бегали, словно постреливая по сторонам, ни на секунду не останавливаясь на машином лице — как будто он и не к ней обращался, а смотрел куда-то сквозь нее.

Пересилив страх, она еле выдавила из себя:

— А размер-то какой?

— Не знаю, можешь сама примерить, — хмуро пробормотал он.

И Мимоза отважилась взять «товар» в руки и, бегло взглянув на него, промолвила:

— Спасибо, только мне велики будут.

— Да какая тебе разница — в гробу-то лежать, не все ли равно, какой размер-то? — оживился вдруг жутковатый продавец, посмотрев на Машу в упор и зло ухмыльнувшись.

Ее словно током с головы до пят пронзило, и она опрометью кинулась бежать куда глаза глядят. Бежала долго, ей казалось, что он гонится за ней. Опомнилась лишь на своей улице, оглянулась — никого кругом… В голове сверкнула мысль: а ведь он на того «пришельца» из метро похож — взгляд у него такой же — потусторонний…

Всякий раз, листая пожелтевшие страницы дневника учителя, Ивлева видела перед собой его усталые глаза, слышала тихий мелодичный голос, доносящийся из далекого прошлого. Особенно поразил Машу рассказ Нилова о своем дяде — Андрее Савельевиче Забродине, еще при царе служившем в имперской разведке. Забродин был связан с оккультистами и ложей «Великого Востока Франции». Водил дружбу с самим Клодом Дебюсси, и вообще обожал импрессионистов. Однако несмотря на свое дворянское происхождение, по убеждениям своим был близок революционерам. Поэтому с приходом к власти большевиков был постепенно втянут ими в органы безопасности, благодаря тому, что обладал блестящим опытом криминалиста. Ходили слухи, якобы сам Сталин приблизил его к себе, и вскоре Забродин прослыл одним из немногих доверенных лиц вождя. Именно Андрей Савельевич участвовал в организации Особого сверхсекретного отдела разведки при самом генеральном секретаре и привлекал к сотрудничеству наиболее талантливых ученых. В их числе оказался и его племянник — молодой Конрад Нилов.

Наконец, к своему немалому удивлению, Маша обнаружила строки о связи учителя со Львом Петровичем Маричевым — будущим членом ЦК. Ведь Нилов преподавал в Институте красной профессуры для особо доверенных лиц, к числу которых принадлежал и юный Маричев. Именно он, приняв эстафету из рук Забродина, возглавил вслед за ним сталинский Спецотдел разведки накануне войны. В его закрытых лабораториях и началась разработка столь животрепещущей и опасной проблемы — как воздействовать на человеческую психику, проводились опыты разного рода. Именно Маричев поставил цель перед учеными — найти рычаги влияния на подсознание.