Под псевдонимом «Мимоза» - Арина Коневская

— Увы, Вадим Ильич, знаю, и давно — он ведь тоже ученик Нилова, причем русский! Но такой же по духу, как боннэр-сахаровы-гефтеры, давно под их «дудку» пляшет. А как ученый — действительно талантлив. Конрад Федорыч его ценил.

— Гм, прискорбно сие, Мари. И за какие «сребреники» наши русские таланты продаются, а? Предают так запросто свой народ, так и не осознав, что и самих себя тоже?

— Не он один такой, увы! А чего стоят, Вадим Ильич, фашистские заявления полоумной Дворской: мол, русских-де в Прибалтике положили у параши, и правильно сделали! Да за такой расизм судить надо! Но ведь никого это не взорвало!

— Да потому, что «они» правят бал! Помнишь арию из «Фауста»: «сатана там правит бал, правит бал»? Чему удивляться-то, когда Горби еще два года назад Рокфеллера с Киссинджером в ЦК привечал. Не ясно ли теперь, за что он Нобеля получил, а? Ну о прибалтах-то что говорить, противно! — «в сердцах» воскликнул Корф, впервые выказав перед Машей накал своего негодования.

Удивленно взглянув на шефа, Мими не совсем уверенно произнесла:

— Знаете, Вадим Ильич, что вчера в церкви отец Герман нам про 19 августа рассказал? Именно в этот день случилось чудо — «заплакала» Иверская икона Божией Матери — Монреальская. Слышали о такой когда-нибудь? Это — величайшая святыня. Ее хранитель, монах Иосиф Муньос поведал, что у «Матери Божией» появилась слеза и долго оставалась на Ее лике. В тот момент о случившемся в России Муньос совсем ничего не знал — был тогда в Аргентине…

— А как это связано с Россией?

— С давних пор Иверская считается покровительницей Москвы. И верующие наши, узнав о ее «плаче», говорят: это знак беды!

После машиных слов Корф долго молчал. Потом, встав из-за стола, заметался из угла в угол.

— Мы, русские, Мари, сами во всем виноваты: мы попросту дали себя растоптать! А главное — утеряли цвет нации, «элиту», как теперь говорят. Я имею в виду настоящую элиту! Поэтому у нас наверху и нет настоящих патриотов — ведь никого нет!

— Но Вадим Ильич, ведь наши писатели — такие как Распутин, Белов. Они с протестом против творящегося беспредела еще в 1990-м и в Верховный Совет, и в ЦК обращались!

— Ну и толку-то от этого? Все это бесполезно! Ты спросишь: почему так? Да потому, что у нас в самых-то верхах предатели сидят. И это — не пустые слова: Шебаршин еще два года назад предупреждал, что цээрушники у нас в высшие сферы проникли, да-да. А представь себе, что всего месяца три назад Крючков[4] на закрытом заседании Верховного Совета прямо заявил: страна погибнет, если агенты влияния не будут обезврежены.

— Ну, с депутатов-то что взять, Вадим Ильич? Те, кого сии слова всколыхнули — они совершенно бессильны, а многие из них и сами кому угодно продаться рады!

— Увы, Мари! У нашего народа нет сильных личностей во власти. Он теперь, как тело без головы — мертвец, понимаешь? У любого народа без сильной головы нет будущего, — с горечью произнес граф.

— Но, Вадим Ильич, у нас есть сильные и честные, только их слишком мало. Вот потому и пресловутый этот Березовский сказал, мол, «мы, евреи, идем до конца, а русские держать удар не могут: пошатнувшись, тут же впадают в пьянство… слабаки». Разве не страшно такое о нас слышать? Но он, увы, прав! Ведь кто теперь наш девиз «Русские не сдаются!» помнит и удержать сможет? Кто?!

В тот вечер Мимоза долго не могла заснуть, пытаясь утихомирить собственные фантазии о Вадиме, непрестанно лезшие в голову. Ведь о нем Ивлева знала совсем немного, могла лишь догадки строить о его многослойной жизни, почти невероятной: явной — преуспевающего мульти-миллионера, и тайной — глубинной. Хотя Корф, судя по всему, и неверующий, — думала она, — но ведь сущий бессребреник! Кто бы из моих знакомых мог сейчас поверить, что человек, сосредоточивший по воле случая в своих руках грандиозные богатства, рискует жизнью. И ради чего? Чтобы сохранить их не для себя, а для Родины. А ведь для многих — это давно понятие абстрактное, увы! Да, воспитание у Вадима — в духе военного патриотизма, а гены все же — истинно православные, не иначе. Ведь и соблазны графа, безусловно, преследовали, и немалые: богат, утончен, образован, да и красив-то был, как Адонис…Но что-то кроется в нем самом такое странное, какая-то тайна биографии? Почему один остался? А вдруг все-таки, — и поймав себя на сей крамольной мысли, Маша ужаснулась самой себе: нет, не-воз-можно! Он — не такой, он не может быть содомитом, это я, мерзкая, смею такое подозревать…Прости меня, Господи!

Недавно граф дал Маше возможность повидаться с родителями. Вот и сейчас вспомнила она их венский дом, разговор с отцом о записках Нилова.

— Знаешь, папа, там столько всего страшного и странного.

— Например? — спросил Силантий Семенович с любопытством.

— Вот в 24-м году в Париже Конрад Федорович попал в масонский храм на рю Пюто. Там распевали «сатанинский акафист», — представляешь? — с заклинанием «О, сатана. Брат людей!»

— Меня-то, Мими, сие не удивляет ничуть. Ведь всей гнусной политикой в мире рулит маленькая кучка, но именно через «вольных каменщиков» всевозможного толка. Вот ты сама говорила, — помнишь, еще в 88-м, как в вашем же институте Янов выступал — иудей американский, он призывал к «точной стратегии», чтобы влиять на исторический выбор России — ни больше и ни меньше!

— Да, папа, ведь этот Янов у президента в советниках ходит, и вообще. Ну почему «они» за Россию решать должны, а?

— Да потому, что в верхах у нас — предатели да недоумки. А больше всего «они» боятся знаешь чего? Чтобы, не дай Бог, у русских самосознание не проснулось — это для них всего страшнее! А бояться-то им пока нечего, у патриотов-то, увы, — «кишка тонка», ведь возрождать Россию сверху некому! Мало нас, да мы и не «в тельняшках», — и старый дипломат горько усмехнулся и со вздохом добавил:

— А почему у нас мерзавцы правят бал, знаешь? Так после смерти Сталина сложилось, что наверху оказались те, кому наш народ — вовсе не свой! — кого из-под земли наверх вынесло.

— Именно так, папа! И Конрад Федорович мне говорил: под чередой внешних событий течет река истории подземной. А ее воды направляются иудейским ядром через масонов и парамасонов — вот об этом простые смертные не подозревают. И что самое поразительное — иудеи, живущие в разных странах, везде подчиняются своей кагальной власти, куда бы она свои щупальца ни протянула, — причем подчиняются беспрекословно!

— Ты хочешь сказать, дочь, что наши «верхи» тоже формируются кагалом?!

— А ты, папа, сомневаешься до сих пор?! Чему, однако, удивляться-то, ведь роль этого кагала в истории России остается за «семью печатями». Попробуй-ка разберись, откуда кланы финансистов да олигархов у нас берутся?

— Да уж, Мими, про это в газетах не напишут.

Когда утром Маша вошла в кабинет, Корф поднялся ей навстречу со словами:

— Кажется, я нашел выход, Мари, — можешь вернуться в Москву!

— А как же вы, шеф?

Заметив смущение преданной соратницы, граф пояснил:

— Сие решение, Мари, я кровью сердца выстрадал! А за тебя Зина нам послужит — она к тому готова. Но твое место — там, да и мое тоже. Гм, но мне-то самому никак нельзя, а тебя могу отпустить, но при одном условии: ты остаешься Эрикой Кирхов!

— Ну как же так? Я не выдержу, Вадим Ильич!

— Но раз уж мы филиал открыли, то надо тебе хотя бы периодически там появляться, ну хоть раз в две недели, понятно?

— Не совсем. Я что же, не буду жить в Москве, а только прилетать?

— Не прилетать, а приезжать — жить устроишься в провинции, да так, чтоб никто из сотрудников «Лайерс» не знал, где ты постоянно обитаешь… Трофим тебя подстрахует, а уж в какую глушь податься — решай сама, лишь бы подальше от любопытных глаз!

Добираться пришлось ночным автобусом. Когда забрезжил рассвет, Мими прильнула к окну: вот промелькнул знакомый поворот, вот зеркалом блеснуло озеро за высокими соснами. А вдоль дороги — все те же избы. Но нет, не совсем те: во многих из них — окна заколоченные, заборы поваленные, кучи мусора кругом. «Мерзость запустения» воцарилась здесь отнюдь не вчера… И вдруг при самом въезде в Лопатинск взгляд Маши остановился на почти выцветшем плакате, давно знакомом: три солдата с развеселыми лицами стоят в обнимку, а внизу надпись — «Слава победителям!»

«Боже мой, сколько же лет он провисел здесь — четверть века, не меньше, а может, и более?! И убрать-то его никому и в голову не придет: всем плевать! А ведь это — ухмылка дьявола над бывшими фронтовиками да и над всеми, кто вокруг живет. Тоже мне, “победители“ на фоне чумы!» — при этой мысли сердце Мимозы больно заныло.

Лопатинские леса были знакомы ей с детства — туда приезжала она на каникулы к тете Клаве, которая в сей миг приняла нежданную гостью с огромной радостью: