Гринвичский меридиан - Жан Эшноз

Вера шагала по улице, еще не расставшись с особенным душевным настроем. Присутствие на этой церемонии, как, впрочем, и на любой другой религиозной службе, всегда воздействовало на нее, на все ее тело, на мысли, на ощущение самой себя, как дурман, словно она наглоталась галлюциногенных грибов. Вполне вероятно, что она и посещала-то все эти культовые мероприятия лишь для того, чтобы по выходе из храма в течение нескольких часов наслаждаться ощущением пустоты в мозге и сердце, чувствовать, как ее тело обретает редкостное состояние идеального равновесия, строгой гармонии, абсолюта и небытия. Может быть, отрешенность церковных хоров, скрытых от глаз, с их небесными, чистыми гимнами, звучащими в такт ритуальным жестам бородатых старцев-священников в золоченых ризах, как раз и способствовала возникновению этой пустоты в ее душе, пустоты благостной, без падений, без драм, без опасностей, подобной дурманному забытью курильщика опиума; да, скорее всего, именно так.

И когда это приятная, обволакивающая пустота исчезала, когда в ней самой и вокруг нее вещи вновь обретали свои реальные очертания, объем и вес, она все еще медлила признавать их появление — постепенное, едва заметное, словно они возникали из уходящего к горизонту моря или из клочьев тающего тумана. И только когда реальная действительность окончательно вступала в свои права, Вера возвращалась домой.

Однако сегодня она домой не пошла. Одна мысль о том, что ей придется лечь в разоренную постель, ужасала ее. Она решила прогуляться до своего квартала пешком и провести на улице как можно больше времени, не слишком, впрочем, удаляясь от дома, вернее, от временного пристанища, расположенного на узенькой улочке между Сеной и площадью Бастилии. Идти туда пешком пришлось бы довольно долго. И Вера пошла.

Она направилась к Сене, завернув по пути на площадь Согласия; этот плоский безлюдный простор, усеянный разностильными памятниками и как бы лежащий в чаше амфитеатра, чьи застроенные высоты маячили вдали, неизменно вызывал у нее род головокружения, легкого и приятного, подобного тому, какое испытываешь в открытом море, поднявшись на палубу корабля после блужданий в его темном чреве. Затем она вышла на берег реки и неторопливо побрела вверх по течению, разглядывая все девять мостов, отделявших ее от дома. Набережные были пустынны в той же мере, что и улицы. Собаки справляли там нужду и с тявканьем тащили за собой на поводке хозяев. У парапетов стояли парочки, замерев то ли во взаимном обожании, то ли в ссоре, ненормальные рыболовы, укутанные в шерстяные одежки, и, конечно, какие-то непонятные личности и любители этих мест. Некоторые отрезки набережных были отведены под автостоянки; в таких случаях Вере приходилось подниматься на уровень городских мостовых, расставаясь на несколько минут с темным потоком, медленно струившимся у ее ног. Прошло немало времени, прежде чем она попала в свой квартал, — долгого, застывшего в холоде времени, как будто холод и время слились в единую, абсолютную субстанцию, в равной мере отвечавшую и за метеорологию, и за протяженность часов.

Дойдя до бульвара Генриха IV, она почувствовала, что голодна, поискала открытый магазин, вошла в пустую бакалейную лавку, где ее встретил хозяин — выходец из Магриба, облаченный в серый нейлоновый халат.

— Здравствуйте, месье, — сказала Вера. — Я хотела бы купить апельсины. Один фунт, пожалуйста.

— Взяли бы уж сразу килограмм, — посоветовал магрибец, — не так уж они и дороги.

— Я знаю, — ответила Вера, — но я одна.

Магрибец жестом изобразил покорность судьбе.

— Я тоже, — сказал он, — я тоже один.

Они обменялись симметричной печальной улыбкой по обе стороны кассы, распрощались, затем Вера взяла свой пакет и вышла. Она шагала по бульвару куда глаза глядят, чистя на ходу апельсин. Разорванная оранжевая шкурка брызгалась горьким, бесцветным, липким соком, леденившим ей пальцы. Вере вдруг стало очень холодно. Большой темный бар на ее пути призывно открывал перед ней двери.

Войдя, она села в глубине зала на банкетку из красноватого кожзаменителя, за квадратный столик, на котором стояли желтая латунная пепельница и пустая кофейная чашка. В баре тоже было пусто. Парень за стойкой в ожидании клиентов лениво занимался своими обычными делами, расставляя шеренги бокалов, которые ему скоро придется наполнять, полоскать, снова наполнять и снова полоскать, и так без конца, до самой ночи. Телефон издал два резких звонка, отдавшихся в пустом зале тревожным эхом. Бармен снял трубку и забормотал в нее что-то утвердительное почти неслышным шепотом, восстанавливая таким образом недавнее звуковое спокойствие.

Вера писала Полю. Иногда пепел с ее сигареты падал на белый листок, и она смахивала его ребром ладони, слегка размазывая, отчего на листе образовались полукруглые серые разводы. Между делом она разглядывала зал бара, жесткие пластиковые стулья, свой чуть колченогий столик, который пошатывался, мешая писать (так, что ей приходилось подпирать коленом его железную ножку, и холод металла пронизывал ткань ее чулка), лампы, двух пожилых клиентов в шарфах, затеявших разговор с барменом (можно было расслышать обрывки беседы), самого бармена, уставившегося в пространство, и еще множество разных вещей того же порядка — в беспорядке.

Дверь бара открылась, вошел человек с тощей стопкой конвертов в руке. Большие зеленые очки, скрывавшие верхнюю половину его лица, держались на широкой розовой резинке, грязной, как старая повязка. Он обошел весь зал, в том числе и заднюю его часть, разложил свои конверты на трех-четырех занятых столиках, потом направился к стойке и ткнул пальцем в сторону кофеварки. Бармен нажал на кнопки, и несколько капель черной жидкости брызнули в чашку зеленого вагонного цвета.

Не прикасаясь к конверту, Вера изогнулась, чтобы прочесть надпись, сделанную по трафарету бледно-голубыми буквами в расплывчатой рамочке:

Глухонемой от рождения

Послание судьбы

5 франков

Она вернулась к своему занятию, подробно описывая явление немого и постепенный приток клиентов в бар, вызванный, без сомнения, близящимся обеденным временем.

Итак, близилось обеденное время, и бар оживлялся. какой-то парень включил флиппер; стальной шарик метался по наклонной плоскости, с приглушенным звоном ударяясь на своем пути о многочисленные упругие воротца, которые отбрасывали его во все стороны, вызывая новые, самые различные столкновения, звоночки разной высоты или серии щелчков, резких, как порывы ветра; вся эта полифония время от времени прерывалась чем-то вроде мягкого взрыва, объявлявшего о выигрыше бесплатной партии, или довольным ревом молодого игрока в тот момент, когда на голубом фоне загоралась надпись лиловыми буквами «Same player shoots again»[7]. На стойку сыпались монеты, некоторые из них бесконечно долго вращались вокруг собственной оси. Музыкальный автомат, едва его включали, обрушивал на зал громкую назойливую долбежку. Шум голосов, стук предметов, телефонные звонки и разговоры становились все громче и громче по мере того, как бар заполнялся людьми; иногда их перекрывал свист пара, который бармен выпускал из кофеварки, словно машинист паровоза, напоминая в этой суматохе о своем присутствии, о своем могуществе. Все эти звуки сливались в общий равномерный гул, слегка напоминавший об оркестровой яме. Вера подчеркнула две строки, вымарала четыре слова и поставила точку. Потом допила вторую чашку кофе, порылась в сумке, бросила на стол мелочь и перечитала написанное.

В общем-то, письмо предназначалось не Полю. Поль был всего лишь предлогом для того, чтобы писать это письмо, как само письмо было предлогом для чего-то другого. Кроме того, он уже десять дней как исчез, не оставив ни адреса, ни записки. Был Поль — и весь вышел. Такое с ним и раньше иногда случалось. Вера сложила письмо вчетверо, бросила в сумку и посидела еще минутку, прислушиваясь к разговору соседней парочки — банальному, идущему по кругу и довольно-таки унылому; такие разговоры может вести любая парочка в любое зимнее воскресенье в любом баре между Сеной и площадью Бастилии.

Встав, Вера собрала вещи, валявшиеся на столике, и сложила их в сумку. В тот миг когда она нагнулась, чтобы взять пальто, она заметила коричневый конверт, все еще лежавший на столе. Поколебавшись, она взглянула на стойку; посланца судьбы возле нее уже не было. «Бедняга, — подумала она, — глухонемой, да еще и забывчивый». Ей захотелось взять конверт, но было стыдно. Она огляделась. Никто не обращал на нее внимания. Бармен наполнял и полоскал бокалы. Молодой игрок усердно гонял шарик по флипперу. Соседняя парочка занялась вытиранием лужи: попытавшись целоваться через столик, влюбленные опрокинули стакан мятного напитка. Вера быстро сунула конверт в сумку.